– Их давно могли арестовать и расстрелять, – девушка закусила губы, – я здесь живу, словно на необитаемом острове, пусть и в центре Москвы, – она, правда, встречала в «Юности» и «Комсомолке» статьи и рассказы Павла Левина:
– Если бы он знал, что я в столице, он бы мне помог, – Маша шмыгнула носом, – отсюда мне письмо не отправить, но, может быть, в Крыму мне удастся послать ему весточку на адрес редакции, – Маше было никак не отвертеться, как зло думала девушка, от сопровождения проклятого Эйтингона. Матвей называл бывшего соратника Берия дедушкой Леней:
– У дедушки руки по локоть в крови, – стрелка на часах подходила к двум ночи, – впрочем, как и у самого Гурвича. Но Матвей еще и читает рассказы о Ленине, пусть и в детском саду, – пользуясь свободой в выборе книг для ребенка, Маша никогда не рассказывала Матвею о советской власти:
– Но в детском саду они только и делают, что трещат о Ленине, – девушка закрыла глаза, – хорошо еще, что их пока не водили поклоняться мумии тирана, – она вздрогнула от неожиданного звонка нового, переносного американского телефона. В спальне лежала только трубка. Гурвич, зевнув, приподнялся:
– Спи, милая, – ласково сказал он, – это по работе, – Маша услышала короткое:
– Хорошо, я сейчас приеду, – зашуршала одежда, – ждите меня…, – присев на кровать, Гурвич коснулся губами ее щеки:
– Мне надо отлучиться, – шепнул он, – я приеду в аэропорт вас проводить. Отдыхай и ни о чем не волнуйся…, – дверь спальни закрылась, Маша сглотнула слезы:
– Я все равно вырвусь отсюда, рано или поздно.
Крепко заваренный чай пах душицей и зверобоем, отливал рубином в стаканах тяжелого хрусталя. Подстаканники черненого серебра расставили на кубачинском подносе:
– Варенье у меня свое, – добродушно сказал Эйтингон Ювелиру, как он по старой памяти звал бывшего посла СССР в Венгрии, а ныне председателя КГБ СССР, – я здесь стал совсем деревенским хозяином, – он подвинул Андропову блюдце антикварного фарфора, – хотя с твоим диабетом и ночным временем на дворе лучше ограничиться медом, – Андропов был младше Эйтингона на пятнадцать лет. Наум Исаакович, разменяв восьмой десяток, совершенно не чувствовал возраста:
– Это он выглядит, словно кандидат на место в Мавзолее, – незаметно усмехнулся Эйтингон, – в Кремле все либо бледные, либо рыхлые, словно Ленечка…, – Наум Исаакович действительно увлекся пчеловодством:
– Здесь еще нетронутые леса, – он намазал янтарное яблочное варенье на свежий калач, – пчелы не испорчены городской химией…, – зимой Эйтингон каждый день ходил на лыжах и круглый год прогуливал своих овчарок. Свора у него была отличных лагерных кровей:
– Говоря о возрасте, – Андропов поджал тонкие губы, – полковник