Была в комнате и хозяйка, о чем свидетельствовали длинные пряди волос, высовывающиеся из-под одеяла. Был и хозяин: неспешно встающий с кровати рябой мужик неопределенного возраста с длинной, плохо расчесанной бородой: когда-то, скорее всего, огненно рыжей, но сейчас по странному многоцветной.
Мужик явно никуда не торопился, его умиротворенное и даже довольное лицо свидетельствовало: его не раздражали ни режущий глаза свет, ни бьющая по ушам трель звонка.
Плавной походкой он подошел к металлическому шкафу, взялся за две ручки вверху и уверенным движением потянул их на себя. То, что без звука оказалось в его руках, выглядело как узкий металлический чемоданчик с ручками, зачем-то приделанными к боковине. Мужик опустил эту странную железяку на пол, открыл нижнюю часть шкафа, достал из нее точно такой же предмет и уверенным движением обеих рук водрузил его на место снятого. Затем он поднял с пола лежащий чемоданчик, взял его под правую руку, левой отодвинул малозаметную узкую дверцу в противоположной кроватям стене и засунул свою ношу в открывшийся тесный проем.
К звонку добавился новый звук: тихий, но вполне различимый. Вскоре проем на секунду осветился, звук усилился и предмет исчез вместе со светом в проеме. Мужик закрыл дверцу. Наступила тишина, а свет сменился на полумрак. Бородач достал пачку явно не подходившей его облику "Герцеговины Флор", вытащил папиросу и закурил.
Ему нравилась его работа. И жизнь ему нравилась. Самим фактом своего существования. Или, что точнее, продления.
У него никогда не было такой работы. В обычном смысле он вообще ни дня не работал – либо "исправлялся" в лагерях, либо разбойничал. Крестьянский сын не ставший крестьянином по лихости не характера – времени: еще в Гражданскую осиротел, приткнулся к какой-то тамбовской банде, наглотался газов в тамошних лесах, получил несколько пуль, а жизнь сохранил лишь по малолетству. Да по доброте немолодого человека в буденовке, командовавшего отрядом, что взял в плен его сотоварищи. "Сколько тебе лет, рыжий?" – зло спросил его тот. "Не знаю, дяденька, маленький я, считать еще не умею. Я – жить хочу." Дядька весело расхохотался и, не прерывая смеха, подвел итог судебно-следственным действиям: "Всех в расход, а рыжего, раз жить хочет – в тыл. Пусть там разбираются. Советская власть не убивает малолетних граждан, тем более таких красных."
Там, где "разбираются", его направили в школу, больше похожую на лагерь: он, может, и рад бы поучиться, но ходить навытяжку с голодным желудком…. Потому – побег, новая банда, новый арест, теперь уже срок и лагерь, на школу совсем не похожий. Сколько всего лагерей в его жизни было, он не считал – зачем? И дни, проведенные в лагерях, не считал – глупость все это. Зачем считать, зачем писать – жить надо!
И он жил, жил как мог, прощая обиды Советской власти и ее служивым, но не прощая ничего своим товарищам. В особенности он не любил, когда его называли дураком – тут его действительно не очень умную голову