– Вы живы? – Роберт приподнял голову девушки. Ее веки вздрагивали, бледные губы приоткрылись, по правой скуле разливался синяк, а длинные светлые волосы беспорядочно разметались по мокрому мху. Девушка напоминала красивую сломанную куклу, выброшенную нерадивой хозяйкой. Грудь ее слабо вздымалась и выглядывала из расстегнувшейся рубашки. Хрупкие косточки узких бедер выступали над линией джинсов, одежда промокла насквозь.
Роберт бережно поднял и понес драгоценную ношу к дому. Сердце его бешено билось. Он желал одного – скорее дойти до дома и показать девушку отцу: он врач и обязательно поможет. Роберт взглянул на бледное лицо незнакомки и прибавил шагу. Опять пошел дождь, и он прижал ее к себе, пытаясь укрыть от непогоды. Вскоре он понял, что не дотянет без привала до больницы, и сел на землю, чтобы перевести дух. Он убрал тяжелые пряди густых, мокрых волос и жадно вгляделся в лицо. Немного ассиметричное, с красивыми, чуть припухшими, губами – оно казалось безжизненным. «Какая бледная, ей срочно нужен врач», – подумал Роберт. Эта мысль придала ему сил. Он встал, поднял девушку и продолжил путь. Никогда еще столь короткое расстояние не казалось Роберту таким длинным. От спасения жизни, угасающей на его руках, зависело все его дальнейшее существование.
Глава 2
– Коллеги, я рад, что сумел ответить на все ваши вопросы по работе на новом оборудовании. Когда Виктор Правдин вернется из командировки, мы вместе проведем для вас экспериментальную операцию! – Эдвард Фаррелл приложил руку к груди и, поклонившись, покинул зал заседаний.
Он поднялся на третий этаж больницы в еще пахнущий свежей краской кабинет Виктора, сел за стол и закрыл ладонями лицо. Скорее бы пять часов. Он, как истый англичанин, всегда умудрялся в течение дня находить время для чаепития и не один раз. Для него это было так же свято, как для японского воина кодекс самурая. Но сегодня он не выспался и не знал, как дотянуть до чашки файв-о-клок. Его сына мучила депрессия, и Роберт до четырех утра сотрясал дом исполнением на рояле симфоний Рахманинова, музыку которого любили и отец, и сын.
Эдвард подошел к окну, поднял жалюзи и впустил пасмурный сентябрьский день в кабинет. У кромки леса высился двухэтажный дом его друга и коллеги Виктора, отделанный серым искусственным камнем. Такого же цвета было и родовое поместье Фарреллов в пригороде Лондона. Дом, милый дом…
Когда три года назад отпевали Элизабет, в Северном Йоркшире стоял жаркий август и цвёл вереск. По старинной легенде, этот скромный кустарник дал обет Богу расти на продуваемых ветром голых склонах, за что Господь наделил его неземным благоуханием. Аромат вереска плыл по сиреневым лугам, смешиваясь с терпким запахом зеленой травы. Как же жена любила это сочетание! Но в тот день Элизабет уже не могла слышать звона церковного колокола и вдыхать прелесть солнечного утра.
Эдвард распахнул окно. Под Санкт-Петербургом не цвел вереск. Вместо него ворвался благовонный, еще непривычный запах сосны.