Маргарита вышла из-за кулис и пояснила идею своих новых моделей:
– Когда я делала их, про себя называла их «боярки». Здесь можно обыграть стиль а-ля рус – головки шляп делать тканевые, парчовые, меховые. Из этого можно вывести разные варианты.
Манекенщицы в ее «боярках» демонстрировали новые модели – пальто и шляпы. На их прелестных головках первых красавиц в СССР красовались «боярки» Маргариты. И вдруг они позволили себе вольность: как по команде повернулись в ее сторону и зааплодировали покрасневшей от смущения Маргарите. Сидящие в зале сотрудники выдержали паузу. Переглянулись между собой и… и тоже, коротко, но все же поаплодировали, решив, что просмотр все же рабочий, без высшего руководства, и потому можно допустить такую вольность и поощрить молодую художницу.
Этот звук неожиданно для Маргариты встревожил ее, оставив привкус горечи смутных воспоминаний. Но ей не пришлось долго вспоминать, отчего возникла эта щемящая тоска с привкусом тревоги, – в ее воспоминаниях тотчас возник звук трясущихся по шпалам теплушек поезда, везущего в эвакуацию людей, спасавшихся от войны.
Маргарита собралась и нашла в себе силы поклониться и улыбнуться в ответ и манекенщицам, и залу. И вернулась в свое рабочее закулисье, продолжая работать. Но воспоминания о том военном времени нахлынули и еще долго не отпускали ее.
Все затуманилось в ее глазах. Только звук трясущейся по рельсам, ползущей в эвакуацию теплушки окутал ее. Рита продолжала работать, но и даже после рабочего дня те воспоминания не отпускали ее.
Сорок второй год. Зима. Бескрайняя белизна, по которой прочерчена черта, направленная в сторону надежды на спасение жизни людей, которых бедствия войны загнали в эти теплушки. Это шпалы и поезд, везущий зимой 1942 года людей в эвакуацию. Теплушки были плотно набиты бегущими от ужаса войны людьми, семьями едущими в эвакуацию. В той теплушке, в которой ехала семья Маргариты, было много разных людей, но самыми близкими их соседями были мать и мальчик, которого все нежно звали просто Зайчик, потому что так звала его мать.
Елизавета Яковлевна и ее дочь Капитолина Карповна с двумя дочерями: Ритуськой и старшей 15-ти летней Капой, поздней осенью отправились из Кимр в эвакуацию. Промерзшую теплушку трясло по обледенелым и заснеженным рельсам. Капитолина Карповна спала, а Елизавета Яковлевна вязала носки, чтобы было что обменивать по пути на хлеб, и вспоминала:
– Первым художником в нашем роду был мой отец – Яков Бегутов. Сын крепостной девушки – плод любви приехавшего погостить на лето к сестрицам в поместье братца. Лихого офицера, теперь уж и не припомнить точно; не то – красавца гусара, не то – заядлого дуэлянта драгуна. Поэтому две барыньки-сестрицы, так и оставшиеся в старых девах, дитя любви милого братца воспитывали в барском доме под присмотром нанятых для него гувернеров и учителей,