Я был даже рад, когда через некоторое время между мной и тогдашней компашкой произошел конфликт. Ну как конфликт? Задавили силой и массой, как и ожидалось, искупали в бассейне в центре города и покрасили несколько прядей волос в какой-то лиловый цвет. Прям в центре города! Было ужасно стремно. Но и радостно. Тяжелый пубертат подходил к концу.
– 7 раскрытых преступлений, 9 административных протоколов, 2 успешно проведенных рейда с выемкой 40 запрещенных предметов, – сухие цифры, лившиеся потоком человеческих жизней, были поводом для гордости начальства. – Хорошо! Очень хороший результат! Присаживайтесь!
– Есть, товарищ полковник!, – отрывисто и гордо прозвучало в ответ.
«Герои дня прям на подбор». Я-то прекрасно помнил пятницу прошлой недели: Шевченко своей переваливающейся походкой, с запыхавшимся и раскрасневшимся от излишней возбудимости лицом забежал в кабинет и положил кипу бумаг на стол, стоявший прямо против меня. Я отложил ручку в сторону, открыл личное дело, на заглавной странице которой красовалось лицо того нарка, молодого и уже разбитого, размазанного системой власть придержащих в будущее ничто, как и всех остальных.
Им ведь и потом не везет – ни работы, ни нормальной жизни, хотя бы права на нее. А если он не совершил ничего в прямом смысле плохого, как и этот пацан, тогда вообще тяжело. Большинство, конечно, заслужили.
Авдеев Николас Николаевич – красовалось оглавление этой «книги». Помню, как «поднял» его из камеры в кабинет. Худой, с острым лицом и болезненно грустными большими глазами. Он смотрел ими с каким-то свойственным только отверженным пониманием. Прямо в душу. Не пытался оправдаться, не пытался выстроить защиту по стандарту «начальник, я ни в чем не виноват, обстоятельства» или «давай договоримся». Он, казалось, понимал всю бесполезность этого момента. Бесполезны были именно мы в своей упорной борьбе за навязанные идеалы и принципы. Чуждые природе человека, во всяком случае. Никак, сука, не хотел барыгу сдавать.
Перелистнув страницу, я наткнулся на что-то выбивающееся из обычного для документооборота черно-белого, исписанного с ног до головы листа. Там синевой, покрывавшей, как думалось, все на свете, включая внутреннюю боль, лежала ребристая, шероховатая,