Я, как ни старался впоследствии, никак не мог выбросить из головы те слова. Пронзительно взглянув на меня, будто сознавая возможность понимания мной смысла сказанных дальше слов, он начал:
– Лейтенант, я свою вину признаю, но подписывать ничего не буду! Я и так сижу, куда уж хуже, – он глубоко вздохнул, – всему виной, возможно, стали обстоятельства, возможно, я и сам постарался, но сделанного не изменишь. Ухудшать свое теперешнее положение я не намерен. Откуда товар, не в курсе. Поэтому, без обид, но разберитесь во всем как-нибудь без моего участия. Замарать бумагу – это по вашей части, не по моей.
Он говорил с каким-то отрешенным спокойствие, думается мне, он в полной мере сознавал тяжесть того выбора, который сделал. Но искорка в его больших влажных глазах говорила о твердой решимости.
– Пойми, дружище, ты только себе хуже сделаешь, – начал было я, – именно тем, что не хочешь принять наши условия. Ведь они приемлемы для тебя? Ты ведь признаешь вину, разве не так?
– И ты меня пойми, лейтенант! Я признаю вину, навязанную мне вашим законом. Меня признают виновным те, кто служит одной цели – соблюдению всех правил. Те, кто не привык думать и понимать. Те, кто не привык разбираться и оспаривать. Вас, как стадо, приручили к кормушке стабильности, сделали вам загончик, кораль, если хочешь, в невидимых границах которого вы и существуете. Вас прикормили чувством власти и ощущением правого дела. У вас есть свои больницы, свои здания, свои люди для общения, свои темы для разговоров. А кому нужна корова, поглядывающая за территорию забора? И уж тем более, стремящаяся за его границы? За вас подумали, за вас решили, что вам делать и определили соответствующий вектор движения. Я с детства был приучен к другому. Вырос в не очень благополучном квартале, связался с плохой, на ваш взгляд, компанией, и результат не замедлил себя проявить. Но я никогда не воровал, не останавливал дальнобойщиков с целью их убить и забрать, что не принадлежит мне по праву, не подбегал в ночной тишине к одиноким женщинам, идущим с честно заработанными крохами, обеспечивающими не жизнь – существование, и не вырывал эти крохи из их рук. Я травился – это мое преступление и моя же кара за то, что родился не в то время и не в том месте. Со временем, конечно, я перестал работать, стал стремиться только к добыванию кайфа. Но до этого прошло много времени, а моя репутация честного человека в этом низком, маргинальном обществе была как никогда кстати. Меня, когда я потерял возможность обеспечивать себя необходимым, с радостью встречали многие компании торчков, подгоняя крохи хмурого. Но это только в самый последний момент. Когда сил держаться уже не было. Пять долгих и сложных лет, когда зависимость удавалось скрывать от окружающих, я вел социально приемлемую жизнь: работал и на стройках, и в кабинетах. Даже руководителем небольшого