"Чёрт", – подумал я, почувствовав толчки под бетонным полом.
Стоило мне только подумать о моих маленьких червях, как они уже тут как тут – извиваются ордами под полами этого крошечного темного коридора, ища пищу в фундаменте здания. Сначала мне казалось странным, что они никогда не пытались меня сожрать. Но потом, немного позже, голоса сказали мне, что я – их хозяин. Мои личные ручные черви, большие, как газопроводная труба, создавали борозды повсюду одним своим движением, но никогда не выползали наружу, чтобы показать себя во плоти, выставить напоказ всю свою природную красоту, какой они только могли обладать. Я даже не знаю, как они выглядят. Может, их вовсе нет – один из голосов говорил мне что-то такое. Но как это – совсем нет? Ведь вот они – роют свои норы прямо подо мной! Иногда я даже слышу их вопль, тихий и протяжный, к которому нужно прислушиваться со всей силы и готовиться к звуку, дробящему в клочья барабанные перепонки. Разве это может быть кому-то под силу – заставить себя услышать то, чего нет, при этом спровоцировав ушное кровотечение? Только всемогущие голоса способны на такое, но они не тратят своё время на такие пустяки. У них вообще нет времени. Вместо него у них есть только здесь и сейчас, где они, голоса, властвуют всецело и безраздельно.
"Почему же сейчас они молчат?" – думалось мне. Я бы хотел рвануть вперёд, но что-то делало мои движения вязкими, словно я шагаю по колено в болотном иле. Там, в конце коридора, всегда была дверь, но дойти до неё я не мог – чем дальше я шёл, тем тяжелее давался каждый шаг, а в конце я и вовсе останавливался, как вкопанный, не в силах сдвинуться с места хоть на миллиметр.
Здесь было темно и холодно, как в морозилке. Растения по всей длине коридора осыпались от недостатка света и тепла, земля превращалась в камень, который, расширяясь на морозе, с треском разрушал пластиковые горшочки на алюминиевых подставках. Трескалась здесь и краска, и плафоны люстр, и всё это вместе создавало на полу однородное сыпучее и позвякивающее покрытие, поднимающее пыль при малейшем соприкосновении с инородным телом. Но всё это не точно, ведь самому мне ничего из этого видеть и чувствовать не доводилось. Я знаю про холод и про ветер за окном только от голосов, из раза в раз говорящих мне, что я слишком глуп, чтобы понять окружающую меня действительность.
"Как будто они сами знают, что это такое", – подумалось мне.
Внезапно в каждой комнате, выходящей в тёмный коридор, стали слышны смешки. Сначала резкие и тихие, но потом всё продолжительнее и громче, и чем громче был смех, тем страшнее становилось мне. Не потому, что я в полном одиночестве неизвестно где, а вокруг чей-то смех, а потому, что смех не чей-то, а голосов. Я был уверен, что прогневал их, что это только сейчас они смеются надо мной издевательски, что потом их веселье станет куда более дьявольским, чем сейчас, совсем не таким доброжелательным, какими они кажутся в милости.
Ибо голоса, что господствуют надо мной – не из разряда божьего гласа, направляющего по чистому и светлому пути. Скорее, наоборот. Им нравится мучить меня, смотреть, как я страдаю, особенно им нравится, когда я осознаю, кто я есть на самом деле, отчего начинаю корежиться от боли ещё сильнее, ещё энергичнее. Но, как и в любом цирке, главное всегда знать меру, и меру эту они знали, поэтому часто рассказывали мне что-то, давая временную передышку.
Мы существовали единым симбиозом, сколько я себя помню. По отдельности нас с голосами никогда не было, и если исчезнет кто-то из нас, другой или другие тоже пропадут из этого мира, вычеркнув себя из летописи мироздания, и некому будет о нас вспомнить, а вселенная навеки погрузится в гнетущую, разрывающую разум на маленькие кусочки, тишину.
Смех становился всё громче, а источников этого смеха становилось всё больше, и вот я, уже не в силах терпеть его, бросаюсь вперёд, спотыкаюсь и падаю, прокатившись по полу, а от осколков, которыми усеяно всё обозримое место приземления, на теле образовалось множество глубоких и не очень порезов. Вид крови поверг меня в шок. Не знаю, чего мне хотелось больше: кричать и вопить от боли или истерично засмеяться в такт голосам, в их темпе и их тоном. Может, я пробыл тут уже так долго, что сам стал одним из них, сам стал предвестником безумия для себя, для кусочков засохшей краски на полу, для темноты, царившей вокруг.
"Остолоп. Дурень. Ты слишком ничтожен, чтобы понять окружающий тебя мир без нашей поддержки. Ты заточён здесь и даже не осознаешь этого. Скажи, ты хоть понимаешь, где ты находишься? Понимаешь, что всего, что ты видишь – не существует?" – прошептали они сотней голосов, едва закончив смеяться над моей беспомощностью и невежеством. Но я не понимал. Или не хотел понимать. Я не знал, где нахожусь на самом деле. Все мои познания о моём местонахождении ограничивались комнатушками, выходящими в один лишь бело-зеленый коридор, местами облупленный и обшарпанный, с осыпающимся потолком, разбитыми лампами и