Прямой римский нос не скрывал уверенного в себе человека, выраженный подбородок, а между ними сияла постоянная то ли улыбка, то ли усмешка, будто вся жизнь была для него и удовольствием и приключением и глупой иронией. С трудом удавалось различить сквозь нее настоящие эмоции и настроения, витающие в его голове, но лишь его взгляд говорил за него.
Словно сатана, взиравший из черной дыры в ад были его глаза, когда он был зол, черные как агат на идеально белых белках. Они никогда не блуждали, как у обычных людей и чрезвычайно редко моргали. В зрительной атаке словно гигантские толстые и мохнатые хелицеры паука птицееда вонзались в глазницы собеседника, когда тот случайно пересекался с ним взглядом. Невольно мысли разлетаются по углам и начинаешь думать, что делать, чтобы оторваться, чтобы не показать свою слабость, чтобы достойно выйти, да господи – просто сбежать без оглядки из этой глупой игры. Но голова затуманивается, бегут слезы, ты часто моргаешь, как жалкий первоклассник, ты проиграл.
Разговаривал он с небольшим финским акцентом и даже часто переходил на финский язык, когда хотел обескуражить собеседника. А если собеседник злил его, то четким спокойным голосом, говорил о том, какое наслаждение он возымеет расправляясь с ним. При этом он раздавливал его взглядом. В общем любил он мягкость своей речи и силу своего взгляда, ведь и вправду, зачем показывать свою раздраженность. Но когда все же доходило до драки, то свою жестокую, даже для детей расправу он заканчивал длинным поучительным монологом, слишком заумными для невеликовозрастного подростка.
В одежде он из кожи вон лез чтобы выделиться, возможно даже не стой целью чтобы не быть похожим на других или из-за презрения к форме, а скорее ему просто нравилось раздражать своей свободой и независимостью окружающих, как однокашников так и преподавателей. Он рвал дыры на коленях, протирал бахрому, любил браслеты и цепочки. Однажды он даже перевел картинку с черепами и автоматами какой-то deth-metall группы на спину своей куртки, но продержалось это до второй-третьей стирки и приличного визга со стороны старшего воспитателя, разлившего свое негодование на всех без исключения. Объявить конкретного виновника торжества он не отважился.
Курил он постоянно и с тем же пафосом, каким это делают голливудские герои времен дикого запада. Для него словно и не существовало запретов, несмотря на самую жесточайшую