Так, день за днем, приходя к воспитанникам три-четыре раза в неделю, разучивая с ними монологи и роли, Пруссак учил их искусству актерского мастерства. Будучи требовательным, он все же умел добиваться нужного результата, не прибегая к особой строгости, и часто занятие умело превращалось в интересную игру. Козаков был остроумен, весел и молод, что особенно нравилось и притягивало к нему молодежь.
Но далеко не все было столь безмятежно на горизонте Сергея Борисовича, как полагали потешные, и далеко не все на поверку нравилось начальству училища, что было связано с именем этого человека.
Рваные, без начала и без конца, обрывки пересудов так или иначе долетали и до Алешки. Гусарь клялся, что, дескать, слышал собственными ушами накануне Святок, как на крыльце о Пруссаке сплетничали мастаки. Из этих и других неясных бесед выходило, что господин Козаков на деле не доучился в столице у Каратыгина… и за одну темную историю, что приключилась перед выпуском, был отчислен с несколькими товарищами из петербургского театрального училища. И лишь благодаря обширным связям родителей его миновало грозное наказание. Тем не менее он был принужден покинуть столицу и проживать на Волге в Саратове.
Алексей с недоверием поглядывал на Сашку, который с одеялом внакидку завороженно смотрел на узкий ивовый лепесток пламени свечи, и лишь покачивал головой после сказанного. Фигура Козакова и таинственный ореол, окружавший его, как магнит теперь притягивали к нему пытливых подростков. Алешка и Сашка не раз делали попытки дознаться, докопаться до истины, что же представляет собою Пруссак, и надо признаться, подчас дорисовывались до таких нелепых узоров, что самим становилось смешно и стыдно. Но поутру, когда звон колокольца разводил их по классам, они уже не удивлялись своему смеху и забывали про краску стыда. Напротив, самые фантасмагорические домыслы начинали казаться им истинными, и они с нетерпением ждали отбоя, рассчитывая, что уж на сей-то раз обязательно разрешат мучивший их вопрос. Но наступал заветный час, а предмет раздумий оставался все таким же томительным и далеким.
Больше всех в этой истории туману подпускал вездесущий Чих-Пых, здесь он был на корпус, а то и на два впереди иных рассказчиков. Пыхая самосадом и облизывая сожженные водкой ярко-красные губы, он давал волю своим пьяным фантазиям.
– Я за правду, мать ее суку, под нож пойду, в рот меня чих-пых! – утирая искристое зерно пота со лба, рвал горло Егор в своей дворницкой будке. – Вона Поликашка-золотарь не даст мне быквы соврать… Эх вы, тюхи-матюхи, а ну, брысь отсель! Еще с вопросом к Егору претесь… Вам-то какая печаль? Нехай охотничат ваш Борисыч, обучит вас, недорослей, чай, поп, а не черт. Но одно зарубите, гаврики, что вам скажет Егор. Разбойник он, убивец, в глаз меня чих-пых… О-оо, как! Тссс-с!
От сказанного дворник вдруг сам поперхнулся,