А память наша так упряма
и вот уже двадцатый год
мне снится сон о том, что мама
из брюк отца штаны мне шьёт…
Мои штаны давно уж шире
да и длинней давным-давно.
И давят память годы-гири,
но маму помню всё равно.
Светает вновь в оконной раме,
куда-то смертные бегут…
Я вспоминаю сон о маме.
…И там нас мамы наши ждут.
Где – то Баха печальные звуки…
Где-то Баха печальные звуки.
Где-то марш Мендельсона – любовь!
Кто-то к смерти бредёт через муки.
Кто-то к жизни идёт через боль…
Тот рождён на сплошные мученья,
а тому – лишь счастливые дни.
Этим – в пламени жарком поленья,
тем – остывшие угли одни…
Перед тем все распахнуты двери,
а тому – всё преграды в пути…
Да, я верю в судьбу, и не верю
в то, что нам от неё не уйти…
Я – у бездны, у самого края…
Мне бы тлеть потихоньку сейчас,
но горю на ветру
и сгораю.
И остыну в назначенный час.
Живу на обувь не в обиде…
Живу на обувь не в обиде.
Хожу пока не босиком…
Но я в гробу ботинки видел,
Не очень старые при том.
…Кружили в воздухе снежинки,
Когда на кладбище несли
Мои приличные ботинки —
Отцу свои не подошли…
Порой слегка бывает жутко
(Покуда жизнь не рассмешит).
Девятый год моя «обутка»
В земле, не стоптана, лежит.
Наступит день, и мне придётся
Тех повторить ботинок путь.
Ну, а покуда сердце бьётся —
Люблю ботинки помянуть.
А жизнь пошла – одни поминки…
Непоправим здоровью вред.
И снова снятся мне ботинки,
Простыл давно которых след…
Ты всё сказал не в бровь, а в глаз…
Ты всё сказал не в бровь, а в глаз,
и бесполезно спорить было.
И сразу свет в душе погас,
как будто солнышко остыло.
И ты уходишь, одинок.
А солнца нет на небосклоне.
Трепещет сердце, как листок
последний на опавшем клёне.
Бьёт по щекам холодный дождь,
а ты идёшь, ссутулив плечи.
И смотрит он, как ты идёшь
зиме безрадостной навстречу…
Пройдут снега… Ты всё простишь.
Скользнёт звезда по небосклону
и друг придёт.
Придёт он лишь,
чтоб проводить тебя к Харону.
Желание
Снова вечер, мне опять не спится.
На коленях старый, верный кот.
Я хочу немножечко забыться,
От своих