Он говорил все это, заметно волнуясь, почти кричал и ощущал бессмысленность своих слов, внутреннюю пустоту и безысходность. Она кивала и смотрела на него понимающими глазами…
Когда он вышел из офиса, она стояла у выхода и курила. Лицо у нее было приветливым, казалось, ей было приятно видеть его. Ему стало неловко. Он испытывал что-то похожее на запоздалый стыд за свою крикливую несдержанность. Господи, да в чем она виновата? И кто их учит? Такие же безмятежные, не способные к самостоятельной работе люди. Сам-то ты был, вспомни. Тебя разве не черкали, не ругали, не правили?..
Ему захотелось сказать ей что-то доброе, приободрить, подсказать какой-то иной путь, посоветовать избрать дело, не связанное с этой идиотской писаниной. Ну не твое это, не твое, хотелось сказать ему, пожалей себя и меня, ты такая ладная, молодая, счастливая, зачем тебе эта бестолковщина, эти мучения, пытки. Вместо этого он молча потоптался на крыльце, достал сигарету, помял ее, она с готовностью протянула ему свою зажигалку.
– Что ты любишь больше всего, Света? – спросил он, прикуривая.
Она пожала плечами:
– Не знаю.
– Ну, есть у тебя любимое занятие? Какое-то увлечение? – он вдруг заволновался и чуть было не произнес «страсть». – Должно быть.
Она помедлила, помотала головой и сказала тихо, почти шепотом:
– Нет.
– Не может быть такого. Ведь что-нибудь ты любишь делать?..
Господи, подумал он, для кого-то счастье – само ее существование. Создала же природа такой лакомый кусочек! В его голове возникла уже совершенно непотребная картина – он представил ее в чьих-то объятиях. Он видел ее обнаженной, как бы изнутри, при этом билось в голове нечто, определяемое словом «эластичность». Ему было нехорошо от этих мыслей, и он отвернулся, выпуская струю дыма в сторону.
– Резать, – сказала она.
– Резать? – переспросил он. – Что резать? Для чего? Чем?
– Ножницами.
– Вырезать что-нибудь?
– Нет. Просто резать.
– Ты любишь кроить? Шить?
– Нет. Напротив.
– Не пойму я что-то, Света.
– Я просто люблю резать ножницами все, что попадается под руку.
– Из бумаги?
– Больше люблю резать ткани. Тряпки всякие. Одежду. Что-нибудь ненужное…
– Ненужное?
– Да. Но, бывает, и нужное что-нибудь случайно порежу, – она коротко хихикнула. – Мама меня тогда в клочья готова разорвать. Сижу как-то за столом и скатерть режу, сама не замечаю… Она чуть меня не убила…
– Скатерть? – он не знал, что сказать по поводу услышанного.
– Да. Ну, это всего раз было. Люблю резать плотные ткани. Тонкие. Чтобы они скрипели, когда их режешь. Такой звук… Режущий… Такого больше не бывает… Мягкие всякие, шерстяные, трикотаж так не скрипят…
Она смутилась. Замолчала.
– Представляю, – он действительно представил этот звук – когда ножницы режут плотную синтетическую ткань, этот характерный скрип, звук ни на что не похожий…
– Где же ты берешь? Ненужное?
– Нахожу.
Он представил ее, роющуюся где-то в чулане в поисках старого тряпья. Все это выглядело дико.
– А потом? – спросил он.
– Кромсаю на мельчайшие кусочки, а потом выбрасываю.
– Что ни попадя?
– Режу свои старые вещи, из которых выросла. Всякое тряпье. Колготки дырявые. Как-то залезла на чердак – там куча старого тряпья. Почти весь день сидела и резала.
Он ошарашенно смотрел на нее:
– Свет, ты надо мной издеваешься?
Она как-то беспомощно улыбнулась, взглянула на него серыми глазами. Ему показалось, что она сейчас заплачет. Он ткнул окурок в кирпичную стену, ожесточенно стал его мять… Потом отряхнул руки… Засунул их в карманы и снова вынул…
Надо было уходить – этот дурацкий разговор был окончен. Но он оставался на месте. И она, сделав шаг в сторону, топталась перед дверью. Сейчас уйдет, думал он, надо бы еще о чем-то ее спросить, может быть, переменить тему, какая-то она нелепая – надо же – режет, подумать только…
– Все режешь подряд? – выдавил