К этой же традиции, вне всякого сомнения, примыкает и «Зверинец» В. Хлебникова, как известно, впервые прозвучавший на Башне Вяч. Иванова. Версейная ориентация характерна также для ранней прозы А. Ремизова и «лирического богословия» А. Добролюбова, нередко использовавшего версейную строфы в своих прозаических миниатюрах 1890-х гг.
Другим – и тоже безусловно ориентированным на библейский ритмический прообраз – выступает псевдобиблейский свободный стих У. Уитмена, подражая которому, русские поэты и прозаики нередко обращаются тоже к версейной прозе, а не к стиху (например, переводчик Уитмена Дмитрий Майзельс).
Еще один источник версе – сложившийся в русской прозе так называемый «стиль «короткой строки», непосредственную генетическую связь которого с традицией скандинавского импрессионизма убедительно доказывает Н. О. Нильссон291.
Именно профетическая функция версейной строфы во многом определяет также ее использование в практике литературных и художественных манифестов начала ХХ в., например, футуристов, лучистов, К. Малевича, О. Розановой, Н. Удальцовой, Н. Евреинова; к этой же традиции парадоксальным на первый взгляд образом примыкают безусловно версейные по своей природе тексты революционных манифестов, листовок, других «боевых» жанров.
С другой стороны, свое безусловное воздействие на атомизацию и автономизацию строфы начинает оказывать киномышление, в т. ч. и через практику киносценарного жанра – в этом смысле очень показательна версейность всех жанров прозы Д. Вертова и ориентированность на версе ранних опытов Е. Габриловича.
Именно на таком разнообразном фоне возникает версе ПСЦ, более 90% текста которой написано соразмерными версейными строфами протяженностью 1–3 строки. При этом, как показала О. Фетисенко, и версейные строфы, и нумерация появляются в «Повести» достаточно поздно, только в 1949 г. Достаточно высока в повести также доля строф, состоящих из одного предложения, а около 5% их оказываются даже меньше предложения.
Важной отличительной чертой ивановского версе становится также анафоризация строф – как в Библии, у Ницше и Хлебникова. По этому поводу А. Грек в частности замечает:
Не будучи принадлежностью собственно церковнославянского языка, «и-присоединительные» конструкции, на библейскую окраску которых указывал В. В. Виноградов, в общей церковнославянской основе текстовой ткани послания выступают одним из ярких ее элементов. В качестве примера можно указать на синтаксис XIV-й главы послания. Здесь из 12 строф целых 7 строф, т. е. чуть больше половины, начинается с «и-присоединительной» конструкции – см.: И отъиде поезд царевин… (2), И простре мне та руку… (6), И помыслих в себе… (8), И внезапу узрех… (9), И преступихом праг… (10), Я изведома мя братия… (11), И возвратихомся… (12)292.
На фоне этой закономерности особенно заметны исключения, которые тоже легко возвести к библейскому стиху – отдельные строфы, состоящие из несколько кратких (чаще всего диалоговых) предложений, и напротив – сверхдлинные предложения,