Дырявой байдаркой выберусь к твоим берегам.
Сигулда, пение иволги
коснется Гауи зеленоватых глаз.
Пройти сквозь туманы твоих хуторов,
и растаять в тебе, и исчезнуть;
и вновь прорасти зерном на поле,
бывшем ристалище,
где, так и не сдавшись,
умер последний лив.
Ночью
Ночью мне легко, ночью мне просторно.
И простить легко, и забыть легко, и умереть не больно,
только надо жить.
Ночью я свой, сам в себе, до рассвета, до первого вздоха дня.
Без подвоха:
ночь – жизнь для меня.
Филином всевидящим сижу, кочегаром у печки дремлющим.
Если мысль, как бормашина, сверлит мозг, скажи, она стоит записи?
Ночь молчит.
До чего она кротка этой зимой. Как точка.
Дом ночью тих, уставшее животное, урчит вода в артериях-трубах.
Он притаился, зажмурив глаза.
Лишь одним, недремлющим, озирает окрест.
Это мое око.
Это мое окно.
Сливаюсь с домом, его бессонный атом.
Гимн пою дому моему, всем сыновьям ночи,
всем тлеющим окнам,
за которыми – кто еще? Кто, кто, кто?
Слепые
Слепой идет через площадь.
Мир тростью обнимая, он выстукивает морзянку
в мир зрячих людей.
Новорожденный сын
протягивает руки к моему лицу,
он узнает меня подушечками пальцев.
Пускай не видит он дымы, а лучше зрит пустыню.
Но тем слепым, которые – всегда,
не кажется ли песок зеленым и голубой трава?
Воображение слепого, жизнь моя.
Князь Мещерский
Давно не топят в доме, тихо так,
что в колеях, где утром шла телега,
слышны движения воды и снега,
шаги кота, дыхание собак.
Что сделалось со мной, чему я рад?
К шинелям головой приник невинной?
Октябрьский на меня наслали ад,
где яблони с подгнившей сердцевиной.
И день-деньской из темноты углов
они выносят мебель деловито.
Я жив еще, и к отреченью не готов.
Но где же свита?
«Если так суждено, что не выйду из боя…»
Если так суждено, что не выйду из боя,
конь подо мною споткнётся, и буду сражен,
значит, меня на щите понесет над собою
Сорок Второй легион.
Мой легион со златыми орлами чести и веры,
дай мне незрячему снова увидеть рыжую степь,
и распознать среди ветра топот химеры,
только ей за мной не успеть.
Мухи в ужасную рану мою окунут свои рыльца,
ради богов небесных я попрошу одного:
десять сестерций жене по утере кормильца,
детям гетер – ничего.
Рим не проронит слезы, только горечь латыни
имя добавит на мраморе мрачной стены,
а через век Трояну выплеснет Плиний
горечь