там где ты точно любовью храним,
и ни печали, ни вести.
Дрогнет стакан с недопитым вином,
хочешь, взмахни напоследок крылом
или веслом над водою.
Друга рука из руки ускользнет,
чья-нибудь тень на пороге мелькнет.
что же случилось с тобою?
Холст на подрамнике, рифма в струне,
но по привычке в родной стороне
стаю приветствуют стоя.
Чем дорожил и дрожал, не дыша,
всё, что за жизнь накопила душа, —
на голубом золотое.
Из грузинского блокнота
Цхнети
Нугзару Мгалоблишвили
Один, с лампадой, у мольберта,
и день, и год, и век подряд
кладешь на лед осколки света
и ешь с горчинкой виноград.
Вдали от славы и погони
полуприкаянный приют,
где лозы ластятся к ладоням
и до балкона достают.
Ущелье Марии
Подъем – и ступени глухие
уводят в заброшенный зал.
Сиони в ущелье Марии
мне старый грузин показал.
Алтарь в изголовии храма,
иголки лучей из бойниц,
причудливая панорама
святых из районных больниц.
Суровая серость и сырость,
ушедших веков толкотня.
Последняя божия милость,
последние проблески дня.
Атени
Как пламенеют георгины,
в кривом и узеньком дворе.
И дверь в просветах паутины
распахнута. И на горе
видна дорога до погоста,
куда покойника снесли.
Ореховый, непрочный остров
в раздорах неба и земли.
Там до сих пор земляк чугунный
пугает птиц и лошадей,
и с постамента ночью лунной
хрипит: ужо я вас, б…й!,
Ему мерещатся измены,
подсчет последних голосов
на съезде, выстрелы, сирены
между надгробий и лесов.
Что до него моим соседям?
Сидят за струганным столом,
и дом усталый к их беседе
прислушивается с трудом.
И дольше солнца согревает
им душу юное вино.
На флейте девочка играет.
И всё уже предрешено.
Тбилиси
В городе и сумрачно, и гулко.
Из раскрытой двери на балкон
бьется над Метехским переулком
фортепиано звонкий обертон.
Времени срывает паутину,
возвращает прежнее житье,
желтое стекло бенедиктина,
черное молчание твое.
Но когда закончится соната,
грелка, чай в холодную кровать, —
между обретеньем и утратой
ничего не стоит вспоминать.
Указ
Спасите вино «Ахашени»!
Мне жаль и другие, но в нём
Сплетаются древние тени
И кровь