Парни переглянулись и прыснули. Паршин остановился перед дверью, обитой потрепанным дерматином, продавленным струнами в форме ромбов, и подбородком указал на нее, мол, сейчас сам увидишь. Нажал на кнопку звонка.
– Кто там? – спустя минуту послышался из-за двери приглушенный женский томный голос. У Егора в голове моментально возник образ Раневской и ее «Муся, не нервируй меня».
– Фраерок пришел, и еще кого-то привел, – констатировала высокая томная, немного грузная пожилая женщина в шелковом до середины голени, веселеньком халате с китайскими мотивами, с длинным отложным воротником, из которого росла дряблая некрасивая шея. Помятое лицо с отекшими веками, с вялой желтой кожей, сквозь которую проступал бледный призрак заносчивой и привлекательной когда-то дамы. Венчала голову крона из сухих крашеных волос с большим вульгарным бантом у левого уха. Ее ноги в штопанных черных чулках оканчивались поношенными розовыми тапочками с помпонами. В левой руке она держала длинный, как спица мундштук, на конце которого тлела сигарета, судя по едкому дыму – дешевая.
Стелла Аркадьевна окатила визитеров усталым, надменным взглядом, ухмыльнулась и пропустила в квартиру, словно докучливых поклонников в гримерку. Повела гостей на кухню, где булькал чайник. Егор обратил внимание на старые обои, местами отклеивавшиеся, затертые на углах, на избитый плинтус, на вытертый скрипучий паркет. Квартира выглядела убого, напоминала ярмарочный балаган. То тут, то там на глаза попадались разные финтифлюшки в виде ангелочков на цепочках, плюшевые сердечки пришпиленные иголками к стене, капроновые бабочки на занавесках, цветастые афиши, как напечатанные, так и написанные от руки гуашью. На углу трюмо висела шляпка с переливчатыми фазаньими перьями, искусственные розочки с фиалками печально свисали с крышки буфета, множество разнообразных магнитиков заляпали холодильник. Пыльные тяжелые шторы из красного атласа с висюльками по краю и вздержками напоминали кулисы. Вся эта аляповатость, подчеркивала убогость жилища неудавшейся актрисы, рефлексирующей по поводу своего нереализованного таланта.
В груди у Егора бродило какое-то неприятное смущение, словно он видел дыру на чулке поэтессы и этого стеснялся. Хотелось поскорее покинуть размалеванный «пыльник».
– Внимания не обращайте, я скоро собираюсь обновить декорации, – в последнее слово она произнесла протяжно с легкой небрежностью. – Вы когда-нибудь слышали о Станиславском?
– Ага, – отозвался Паршин, стягивая вязаную шапку и приглаживая рукой топорщащиеся волосы, – и о Немировиче с Данченко тоже.
– Однако, – она остановилась и обернулась на соцработников, словно намеревалась что-то в них такое рассмотреть. С минуту смотрела, потом отвернулась к буфету. – То бишь о чем я? Ах да, о Станиславском, – пела она, выставляя сервизные пыльные чашечки на столик. Как такового обеденного стола на кухне не имелось, а был этот низенький на изогнутых ножках, вокруг которого стояли пуфики. Егор