– Смелый ты какой, – машинально продолжаю я поддразнивать, но, видя, что тема явно ему претит, произношу: – Ну, чего стоишь как не родной? Заходи, раз пришел.
Он медленно приближается ко мне по недлинной дорожке, выложенной битым кирпичом, продолжая рассеянно озираться по сторонам. Теперь он носит очки; тончайшая, благороднейшая какая-то оправа очень ему к лицу, как и бледно-лиловый джемпер понятия-не имею-какой торговой марки.
– Так вот куда ты забралась, – говорит он. – Я вспомнил этот участок – мы ведь тут шашлыки однажды устраивали, да? Классе в девятом. Только домика этого тогда тут, кажется, не было.
– Тогда это был сарай, где лыжи хранились. И прочее барахло.
– Да, мы ж и зимой тут как-то были! – радуется он. – Конечно, на лыжах в – Лосиный остров!
Снаружи бывший сарайчик имеет привлекательно-игрушечный вид: голубые стены, белые рамы, серебристо-серая шиферная крыша. Такие домики рисуют в детских книжках. Над задней глухой стеной у меня приделан небольшой навес, под которым образовалась целая летняя кухня – другой, собственно, и нету. Неподалеку – кострище, мой очажок, где как раз начинает бить крышкой закопченный чайник.
Я указываю ему на специально обработанное бревно, которое, вкупе с огромным пнем, служащим отличным столиком, составляет предмет моей особой гордости. Он неуверенно усаживается и, пока я завариваю чай, молча, словно диковинные музейные экспонаты, разглядывает развешанные вдоль стены большие садовые ножницы, сковородку, сушилку с тарелками, полочку с резной деревянной солонкой и прочими подобными вещицами; затем – стоящий поодаль рукомойник, табуретку с пластмассовым оранжевым тазиком для мытья посуды…
– А как же ты… зимой? – робко интересуется он.
– Зимой? Для зимы у меня есть плитка и электрический чайник, – объясняю я. И, чувствуя, что он был бы не прочь заглянуть в дом, говорю: – Пошли, покажу.
Дом состоит из одной-единственной комнаты; поскольку вещей в ней крайне мало, она производит впечатление большой и почти пустой.
– Да, ведь ты говорила когда-то: будь твоя воля, завела бы свою комнату в японском классическом стиле. Никакой мебели вообще, все запрятано в такие специальные ниши, ходить только босиком, на ночь вытаскивать свернутый матрас…
– Надо же, чего вспомнил!..
Что ж, тогда-то я и впрямь могла мечтать о чем-нибудь подобном, ведь росла в квартире, набитой антиквариатом, – здесь осторожней, это не тронь… В нынешнем, однако, контексте, сие звучит несколько неуместно, хотя, разумеется, вырвалось у него невольно, – мимолетная ассоциация, ничего больше.
– Петр Андреевич? – уважительно произносит он, кивая на картину в простенке.
Я киваю. Этот «Уголок Гааги» действительно принадлежит отцовской кисти, хотя написан в странной, не похожей на его, манере. Нигде, кажется, и не выставлялся.
– А где, вообще, все его картины хранятся? Ты ведь, должно быть, главная наследница,