До смерти Лена работала не то швеёй, не то продавцом, она и сама плохо помнила. Жизнь серая, промозглая, скучная – работа, дом – зарастила тем же бледно-зеленым мхом, что на хмурых городских деревьях, девичьи мечты и надежды. В конце концов, придавила, словно толщей ледяной свинцовой балтийской воды, болезнью. Желчный пузырь не выдержал тяжести Лениных обид, разочарований, разорвался, случился перитонит, и она умерла.
– Белая труба, слепящий свет и скорость, скорость бешеная, а мимо мелькают знакомые лица, и я среди них, знаешь, как в книжках – «жизнь пронеслась передо мной в одно мгновение». Оказалось, правда. Никогда не верила, что так на самом деле может быть.
Полет кончился, а свет остался, но не такой яркий, как в трубе, и тепло, хорошо, будто домой вернулась. Благодать, как в детстве, когда наревешься, а тебя пожалела мама и баюкает. Ну, как еще передать? Любовь кругом и во мне, все любовь. Я узнала это чувство, по нему тосковала, особенно после смерти родителей. Тут хотела и хочу быть всегда. Вокруг никого, а чувствую, есть кто-то, живой он – свет. И только я решила, что здесь мое место, будто шепнули: «Пора». Куда, зачем? Я здесь буду! А мне опять: «Пора возвращаться!». Я так в жизни не пугалась: «Не хочу! Не надо! Я здесь, здесь останусь! Господи! Я здесь хочу, с тобой!». Дошло до меня, что с Богом я тут. А он мне в третий раз: «Пора». И снова труба, полет.
Так больно было в тело возвращаться, как в узкую щель каменную пихали. Так больно! Очнулась, темно в палате. А уж после ТОГО света, как темно. Вдруг дверь открылась и закрылась – медсестра зашла и привычно одной рукой выключатель на стене шарит, а в другой лекарства, шприцы на лотке железном. Это я потом поняла, а сначала вижу, скелет кривляется, кости, череп светятся, как в ужастике. Я как заору и скелет заорал. Сестричка со страху лоток выронила и дёру. Потом их двое или трое прибежало. А свет дурехи не додумались сразу включить. Вижу, много скелетов, и все ко мне. Я пошевелиться не могу, только воплю, как полоумная. Наконец, свет зажгли. Только лучше не стало. Девчонки, конечно, в халатах, но я сквозь халат мышцы, кости, все внутренности вижу: желудок, кишки, сердце, как рентген. Гадость такая! Кричать уже сил нет, только глаза пучу. Доктор явился, объяснил – шок послеоперационный. А что я им скажу, что я человек – рентген, меня живо в другое отделение переведут, к психам.
Мы учились с ней «не смотреть», «не замечать» пока не понадобится. Она неполадки любые в теле мигом определяла, хоть и не врач. Могла сказать, что вот тут неправильно, по-другому должно быть. Жизненные поломки тоже видела – какие откуда взялись.
– Смотрю и вижу, что у человека не так в жизни, назад гляну, видно, когда началось, как он это сделал. И, знаешь, все в один миг, не то, что специально разглядываю да раздумываю, вижу разом. И что дальше сделает со своей жизнью, но главное, как мог бы поступить. Я тебе скажу, это хуже, чем кишки видеть. Люди спрашивают, так настойчиво, что со мной будет, да почему со мной так случилось, что делать теперь. Удивляются, про глупости говорят, мол, как я вижу, а сами уходят и продолжают жить по-старому.