Внимательно наблюдая за людьми, ведая их душевными тайнами, с одной единственной целью – помочь, главное – не стать заложником этой цели. То, что клиент пришел ко мне и поделился душевными проблемами, вовсе не означает, что он готов их решать. Тяжело человеку, облегчения ищет. А делать, решать, менять выбор и действия – редко, даже, осознавая смертельную опасность. Читающие эти строки коллеги, понимающе кивают головами, остальные читатели, в основном, возмущены: раз пришли, значит хотят что-то менять. Ну, допустите на минутку, что вы меньше, чем профессионалы, разбираетесь в поведенческих причинно-следственных связях. Принудить человека реально сделать лучший для него выбор – невозможно. Можно создать условия, мотивирующие его сделать.
За многолетнюю практику у меня скопились сотни примеров, способных показать разные стороны и мотивы человеческого поведения. Но у Душеведа иная цель: дать читателю возможность сделать выбор, хотя бы задуматься о его возможности, – не прятаться, не уходить от проблем, не приближаться к опасной черте, из-за которой не все возвращаются.
Уходящие
Уход:
1. действие по значению гл. уходить;
чьё-либо отбытие откуда-либо,
покидание какого-либо места;
2. уход из жизни; смерть;
синонимы: отбытие – смерть;
антонимы: приход – воскрешение.
(Толковый словарь Ожегова С. И.)
Относительно проблем почти все мы сначала используем уход, как способ защиты, и только потом некоторые возвращаются, становятся с ними лицом к лицу и действуют, исходя из обстоятельств и личных качеств. Но смелости не всегда и не всем хватает, потому доходим до точки принудительного ухода, ждём, когда выдворят навсегда или на время.
Чтобы полюбить жизнь, начать ценить её во всех проявлениях, радоваться телесно и душевно, надо тяжело заболеть, лучше раком, чтоб скорее дошло.
Искать реальный выход из сложных ситуаций желательно после длительного запоя, кончившегося инфарктом, инсультом, чтоб перекосило.
Оценить прелесть серых будней своей никчемной жизни удобнее всего в тяжелой наркотической ломке.
Глаза голодного ребенка, последние «хлебные» деньги которого игроман снес в «заведение», впечатляют недостаточно, тут больше подойдет хорошая пытка от опытных кредиторов.
Когда ни то, ни другое, ни третье неэффективно, можно совсем уйти, что не так просто, как кажется. А хорошо бы уйти и вернуться, когда, наконец, доперло до мозгов, печенок и донышка души. Но покинуть жизнь, да еще и воскреснуть, это вам не из кабака вышвырнули протрезвиться.
Скольких, игравших в прятки с жизнью, я перевидала. Многие из них ушли навсегда. Но некоторым, перспективным, не безнадежным в глазах Господа, был дан шанс возвращения. Почти все им воспользовались. Почти. Все они, без исключения, дошли в прятках до точки безнадежности, в которой никто, в том числе они сами, не мог их найти. Кричи, плач, вой, зови – бесполезно. Тут он и нет его. И вот ушел – умер.
Возвращенцы
Атаман
Эти возвращенцы обычно знали, зачем вернулись.
Атамана привезли ко мне, как испорченный овощ на свалку. Сгрузили и умыли руки. Громадный мужик после двух инсультов, с ограниченной подвижностью, частично восстановленной речью, списанный докторами с диагнозом «постинсультная деменция» (приобретенное слабоумие, маразм).
Когда начал внятно говорить и самостоятельно двигаться, мы с ним запели. Как стал материться на тренажерах и в репертуар вошли удалые казачьи песни, реабилитация двинулась полным ходом. Тогда и рассказал.
– Я ж помер, та ожил.
– Клиническая смерть была?
– Ото ж. Эх, мама, ты знаешь, я никого не праздную, тебе одной скажу. Что я там пережил, за всю жизнь такого страху не було.
Сразу тёмно стало, должно, инсульт самый, сознание потерял, а после летел на свет, как через трубу какую. А куда прилетел, там серое все, мабуть сумерки, та противные такие, шо на душе кошки скребуть. А кругом, сколь видать – ничого, только небо низко-низко и серый тот свет, противный. Ну, что ж, я пошел. Куда идтить не знаю, чую только, шо надоть. А под ногами земля мягкая, як замазка, и тож серая, ноги проваливаются. Присмотрелся, мама, ото ж мясо, плоть человечья. И ни бочком, никуда ни стать. Везде она самая. Пошел, куда деваться. А на душе такая боль и тяжесть, хуже того свинцового неба. И тут я понял, что буду так идтить вечно, не то шо долго, всегда. И эта невыносимая тоска, ну, просто нечеловечья, она всегда со мной будеть, вечно. Понимаешь ты, всегда и без конца! Ну, вот всегда и усё. Я уж думал, что мне хуже и быть не может, но, как такое понял, совсем невмоготу стало, такая тоска взяла, хоть снова помирай, а чую, больше разу помереть не получится. Хотел кричать, выть – голосу нема, плакать, та и слез немае. И как скрутило меня у жгут, та и снова через трубу полетел.
Очнулся в палате, дочка коло меня сидить. Увидала, шо я глаза открыл, заплакала. И я ж заплакал, должно, первый