Поначалу разбуянилась деревенская округа. Хотя нападения на помещичьи амбары и усадьбы происходили и раньше, но делали это не столько крестьяне, сколько бродячие шайки, внезапно выскакивающие из леса и скрывающиеся в нём вместе с награбленным добром. Теперь же к ним всё чаще стали присоединяться местные жители, деревенская голытьба, всякие оборванцы, гуё[12]. Помещики яростно защищали своё имущество, и тогда их стали резать, а усадьбы жечь, – сперва как бы случайно, в пылу возмущения, а затем всё более целенаправленно и ожесточённо. Помещики бросали имения и вместе с семьями спасались в городах. За год с небольшим в Кан переселилось от трёхсот до четырёхсот дворянских семей, либо купивших жильё, либо разместившихся у своих родственников.
Впрочем, в городе тоже становилось неспокойно. В питейных заведениях собирались местные санкюлоты (в Нормандии их называли каработами), зрело недовольство, раздавались угрозы, и можно было не сомневаться, что рано или поздно бунтари перейдут от слов к делу. Расправы начались уже летом 89-го года. Хлеботорговец Пажоль был обвинён в том, что скупал повсюду хлеб и уничтожал его, чтобы обречь людей на голод. Сбежавшаяся голытьба взломала замки и обшарила амбары Пажоля в поисках горелого зерна, а его самого потащила на суд в муниципалитет. Два бравых каработа тянули верёвку, привязанную к шее перепуганного торговца, а бегущая справа и слева толпа награждала вредителя тумаками.
Счастливый господин Пажоль! – он отделался шестью месяцами тюрьмы и конфискацией имущества. В других городах богачей просто вешали. В Ренне при стечении народа на площади был забит до смерти майор королевской пехоты Бельзунс, дальний родственник настоятельницы монастыря Аббе-о-Дам, при котором воспитывалась Мария. Его тело разрубили на части, после чего реннские женщины, подёнщицы и прачки, насадили эти куски на веретена и торжественно носили по городу. «Женщины во сто крат более жестоки в своих ужасных увлечениях», – писал с горечью Бомарше, автор «Женитьбы Фигаро», после того, как к нему в дом, в Париже, нагрянула с обыском толпа революционных фурий, и он едва спасся чёрным ходом.
Итак, 89-й и 90-й года стали в Нормандии едва ли не самыми кровавыми. Революция ещё толком не вступила в провинцию, а жертвы её исчислялись уже сотнями. К своему счастью Мария Корде не застала этого всплеска насилия, поскольку до февраля 91-го года оставалась жить в пансионе при