– Он сказал… чтоб в пятницу готово было. Ты же слышал.
– Подумаешь, в пятницу! Отдашь в понедельник. – Павлик, сидя на столе, болтал ногами. – Получилось хоть?
Коломийцев усмехнулся: в том-то, мол, и дело, что…
Павлик спрыгнул со стола, потянулся: «Эх, жизнь, жизнь!..» А потянулся он сладко, как кот, стащивший у хозяина кусок мяса. «Делать нечего, нечего, нечего!..» – напел он бодро и, будто ноги у него связаны, допрыгал до своего стола, сел.
– Святой ты, Антоша, а пропадаешь ни за что, ей богу! Хочешь, в два счета бумагу состряпаю? Слышишь?!
– Слышу, слышу, – усмехнулся Коломийцев.
– Не веришь?! – поразился Павлик. – А ну давай-ка сюда все бумажки! И свои, свои тоже давай…
Антонин Иванович даже не пошевелился.
Павлик не погнушался, сам встал, забрал бумаги, полистал их, всмотрелся, изредка спрашивая: что это? а это? а эти каракули зачем? и так далее.
Потом он сидел, думал, хмыкал, писал, но все это делалось безо всякого напряжения, несерьезно делалось, и бесконечные его реплики: ага! вы думаете, мадам? вот-вот!.. – даже сердили Коломийцева. Но он молчал.
– Ох, и жаль мне беднягу Петра Никандровича! – сказал Павлик. – Жуть как жаль!
Антонин Иванович посмотрел на Павлика вопросительно.
– Ты помнишь, Антоша, дороги Смоленщины? – рассмеялся Павлик. – Помнишь, как однажды, я еще в тот день исцарапан был, орал он на меня? Не жаль ему было меня, не жаль, дорогому Петру Никандровичу… Ах, и зря, что не жаль!
Действительно, во время одного совещания Петр Никандрович вдруг будто споткнулся на слове, поперхнулся… В углу, за своим столом, положив голову на руки, спал Павлик. Петр Никандрович чуть не изошелся в крике…
– А ведь у него, бедняги, дочь есть. И какая дочь! – продолжал весело Павлик. – Ах, ах! И зовут ее, между прочим… Как ее зовут, Антоша? А зовут ее, между прочим, Наденька… Наденька, маленькая одна девочка, которая так сильно царапается… Прозрачен ключик? – И, видя, с каким глупым лицом услышал все это Коломийцев, Павлик подмигнул ему, рассмеялся: – М-да!.. Ну, это все давно, давненько было, и меж нами, как говорил поэт, не было еще очаровательной близости… душ, ха-ха!
Смеялся, улыбался, был рад и даже счастлив Павлик, а рука его между тем легко порхала по бумаге, разрешала «Антошину» проблему…
– Или вот например, вчера… Какие слова говорил я глупой этой Наденьке! С каким чувством охмурял ее по-английски:
«We began to speak to as about girls saying what nice soft hair they had and how soft their hands were and how all girls were not so good as they seemed to be if one only knew…»
А ведь когда я переводил на русский, она прямо дрожала, бедненькая… Послушай, как это звучит: «И мы начали говорить о девушках, какие прекрасные мягкие у них волосы, и какие мягкие у них руки, и как все они, девушки, не так хороши, как кажутся, если бы вы только знали…» Да, жаль, жаль мне очень теперь дорогого Петра Никандровича, не уберег он свое сокровище, не уберег!.. А может, жениться теперь на ней? А?
– На