Звонила секретарь агентства «NICE». Она торжественно объявила о том, что продюсер «Камелии на снегу» господин Накамура утвердил меня на роль английской леди. Мой компас прекрасно сработал даже спросонья, и, прочистив горло, я рассыпалась благодарностями за оказанную мне милость, отвешивая, по инерции, поклоны… телефонному аппарату.
Мама, застыв, наблюдала.
Секретарша наказала мне связаться с агентством сразу же по возвращении в Японию, в начале сентября.
Честно говоря, я уже и не знала, радоваться мне утверждению на роль, или нет. Дело в том, что кончина папы нанесла удар по моим планам в артистической карьере. А чувство вины перед ним за то роковое опоздание ровно на один день дало увесистую оплеуху захватывающим дух амбициям, сорвало венчик славы над моей головой, превращая его в терновый венец, вонзающий колючки мне в лоб и в виски, до жгучей боли, до крови.
Та безысходность, охватившая меня во время траура по папе, как тяжёлая ноша, легла на плечи, сбросила с заоблачных высей актёрской глории, пригвоздила к земле. Бессилие что-либо изменить, вернуть папу, доводило меня порой до бешенства. Я бунтовала против ярких солнечных дней, которые слепили мне глаза, и в ярости задёргивала шторы. Музыка, гвалт телевизионных программ, веселье соседей по поводу дня рождения или бракосочетания резали слух, и я затыкала уши смоченной в воде ватой. Приходили знакомые, соболезновали, но я чувствовала в их голосах фальшь, поскольку все они осуждали отца за его хаотичную, неправильную, по их словам, жизнь. Тётя Регина даже посмела успокоить меня следующими словами: «Перестань горевать, кончина папы – это ведь не кончина мамы!» Я с тревогой взглянула на маму. Нет, она не услышала. Она обсуждала по телефону с третьей женой папы меню на поминальный обед «сорока дней».
Просыпаясь утром, я больше не слышала пения птиц. Их, видимо, истребил какой-то вирус, и они навсегда исчезли с лица земли, сделав флору и фауну безжизненной.
Смазывая лечебной мазью гематому на голени, мама вспоминала и хорошее и плохое в их супружеской жизни с папой. Я интуитивно чувствовала, что она всё ещё не простила его за их развод, за тех женщин, с которыми он ей изменял, за жестокое обращение с родными детьми. Я понимала маму, но молчала, потому что забыла всё плохое и помнила только хорошее. Меня волновало другое. Назвавшись в Осаке груздем – я должна была лезть в кузов, и на три месяца спектаклей не иметь личных обстоятельств. Но незаживающая уже два месяца гематома на голени мамы угрожала бедами, и я решила предупредить её, чтобы она больше не залезала на табурет и не падала, потому что перелом шейки бедра может стать роковым для человека пенсионного возраста. Но говорить мне надо было намёками, «на прямоту» я высказываний не делала.
– Будь предельно осторожна в эти три месяца, потому что если что случится с ногой или… ну… то сразу приехать я не смогу, – уклончиво объяснила я маме.
– Нет, и на табурет лезть не буду, и с лестницы