Когда под осень за Санькой приехали родители, он слезно не хотел расставаться с нянькой. В прощальный день у меня тоже подкатил комок к горлу: уж больно привязался я к мальчишке. К учебному году меня за присмотр одарили обсоюженными брезентовыми ботинками и рубахой.
После отъезда внука доверие у Паруни ко мне стало еще больше. Из школы я бежал добивать Санькину коляску, а заодно угоститься шаньгами с молоком, которые у тетки не выводились. Она уже не работала и по возрасту получала тридцатку колхозной пенсии. (Зарплата атомщика Сахарова была в то время более двух тысяч – Б.В.). Всю войну Паруня командовала в полеводстве, да и после Победы работушки переворочала ой-е-ей!
Несмотря на житейские трудности и болячки, она не растратила душевной доброты и отзывчивости к людям. В ее доме на окраине села частенько задерживались за чаепитием соседи, а порой и совсем незнакомые люди. Дальнего ли, ближнего ли путника она всегда приветит, обогреет и накормит.
Одно лето за деревней, в ближнем лесочке, стоял табор, так она и от цыган не отмахивалась, как другие. «Все божьи люди, – успокаивала она предупредительных соседей». К приветливой бабушке шли за хозяйским советом и за всякой мелочью. Она редко кому в чем-нибудь отказывала. Люди были благодарны Прасковье Васильевне.
Я ее тоже «отблагодарил». За печкой висела большая кирзовая сумка. С ней Паруня ходила в дальний сельмаг за продуктами. Однажды она замешкалась на огороде, и я, забросив коляску, нырнул в дом с волнительным намерением заглянуть в сумку. Помню, там лежали кулечки с пряниками и карамельками, а на самом дне серебряная россыпь монет. Они заинтересовали меня больше, чем конфеты, и одну двугривенную монетку я прикарманил. В другой раз сумка снова меня соблазнила, и теперь уже достал пару монеток. Сельповские сладости пересиливали мою совесть, и я продолжал безнаказанно приворовывать из кирзовой сумки.
Ее сын Александр допоздна задерживался на электроподстанции, а иногда на несколько дней выезжал на аварийные участки. Энергетикам платили прилично. Своей семьей он еще не обзавелся и к материной пенсии отдавал приличный привесок.
Как-то Паруня ушла к соседке, и меня, словно магнитом, потянуло к сумке. Но ее на привычном месте не оказалось. Порыскав по дому, я наткнулся на дядино пальто. В одном кармане лежал сильно надушенный одеколоном носовой платок, а в другом туго свернутые купюры – его недавняя получка. Я вытянул одну бумажку. Это была серо-зеленая хрустящая сотня размером в полтетрадный лист. Волнение острыми колючками пробежалось по телу: таких денег я сроду не держал. Какие-то мгновения совесть боролась с рукой, которая то вытаскивала, то засовывала деньги на место…
С сотенной я укатил в соседнее село к родственникам. Когда хозяйка с сыном обнаружили недостачу