Но все когда-то кончается. И моя вольная Куйбышевская жизнь тоже закончилась. Как-то утром я сидел на подоконнике и смотрел на прохожих. И вдруг не поверил глазам: по улице, как ни в чем не бывало, вышагивал дед. Я так закричал, что качнулись верхушки лип. В ту же секунду я выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом этаже) и радостно кинулся ему в объятья. Мне и по сей день кажется, что не заметь я его тогда, он бы прошел мимо.
Дед увез меня обратно в Ульяновск, так и не зайдя в квартиру и не поговорив с отцом. Впрочем, в этом не было необходимости. Его все равно не было дома, а все мое, тениска, шорты и сандалии на босу ногу, было на мне. С тех пор я отца не видел.
И слава Богу! Поскольку в нем я абсолютно не нуждался. Позже у меня был отчим. Никакой особой радости от его появления я не испытывал, как, впрочем, и досады, хотя моя личность в глазах матери как-то резко поблекла и отодвинулась на второй план. Не знаю, возлюбила ли она его как саму себя, но все внимание теперь уделялось этому чужому дяденьке. Лучшие куски доставались ему, а на меня была взвалена вся грязная домашняя работа. По дому отчим принципиально ничего не делал. Он целыми днями валялся на диване, на котором раньше валялся я, и почитывал газеты. Когда матери не было дома, он жарил себе мясо, а потом бесшумно ел со сковородки, прикрывшись газетой, чтобы я не видел. Но мог бы и не прикрываться: к мясу я был равнодушен, как, впрочем, и ко всем удовольствиям, связанными с чревоугодием.
Мне вообще было несвойственно чувство обиды. Мне все было прекрасно. Мне всегда и везде и со всеми было уютно и весело. Я не испытывал никакого ущемления от того, что моей персоне не оказывали должного внимания. Черт с ним, с вниманием! Жизнь и без внимания стоящая штука!
Мать рассталась с отчимом через пять лет. Нельзя сказать, что с его уходом я ощутил какую-то утрату. Более того, я, кажется, испытал радость, несмотря на то, что он забрал магнитофон и мопед. Так что слово «отец» для меня, скорее, что-то чужеродное, нежели родное. Без мужчины в доме я чувствовал себя более комфортно. А вот без матери мне приходилось туго.
Все мое детство можно разделить на два этапа. Первый, ранний – это вечное опасение, что отец выпорет ремнем, второй, поздний – это вечное ожидание матери.
После того, как дед привез меня в Ульяновск (и то только потому, что мне нужно было в школу), мать определила меня в интернат.
Я ждал ее по средам, когда был родительский день. Ждал со страхом, потому что на меня жаловались. Я был очень энергичным и подвижным. Почему-то мое бурное проявление жизнерадостности воспитатели воспринимали как хулиганство. Сколько себя помню, я всегда стоял в углу и ковырял штукатурку, пытаясь таким образом изобразить на стене что-нибудь художественное. За это меня наказывали еще кручи: ставили на всю ночь в коридор, или лишали ужина. И к тому и к другому я относился с английским спокойствием. Что делать? Искусство требует жертв!
На выходные