Знавший Мишу-бездомного местный участковый, с которым мы только что отлупили друг друга вениками и которого я на этом основании заманил отведать новосибирской водочки из своего портфеля, рассказал мне о нём, что знал. Появился Миша в Кольцове года три-четыре назад. Появился без документов, без прописки, без одежды. При первом же приводе показал, что жил ранее в центре Свердловска, работал в Уральском отделении Академии Наук, занимался там какими-то редкими языками. Проверили, – всё подтвердилось; на вопросы о том, почему уволился с работы и выписался из хорошей квартиры, где и как потерял документы, ни жена его, ни дети, которые в этой квартире проживают до сих пор, ни он сам толком ответить не смогли. Сейчас живёт случайными заработками, человек кроткий, смирный, интеллигентный; иной раз запивает, но редко, а так ходит трезвым. Иногда за еду убирает помещение местного отделения милиции и его, участкового, конторку. Иногда работает в аэропорту на разгрузке-погрузке; все его уважают, даже, можно сказать, любят. Живёт летом на улице, а зимой то в этой вот бане, где помогает истопнику, то в аэропорту.
От закуски стандартной аэрофлотовской курицей участковый отказался; занюхал и закусил сладкие сто пятьдесят граммов чёрным хлебушком, посыпанным аэрофлотовской же сольцой из бумажного фирменного пакетика, сходил попить из крана холодной водицы и сказал:
– Я сейчас домой, рядом, там жена щей наварила, ждёт. Ты лучше ему, как очнётся, мою долю курицы отдай, – посмотри, как исхудал. И выпить, если не жалко, тоже можно ему дать, бутылка у тебя, я вижу, большая, а после бани каждому это только на пользу. Но много не давай, – не дай Бог, запьёт. Временами, правда, очень редко, запивает… да, попивает. Сразу становится с явным «приветом». И часто плачет; правда, и трезвым иногда плачет, пореже.
Пожелав мне скорейшего отлёта, участковый ушёл, а я последовал его совету: дождавшись, когда Миша очнётся, а до этого ещё попарившись и окончательно помывшись, я заговорил с ним и предложил ему выпить. С первых же слов его я был поражён правильностью и благозвучностью его речи. Это был, несомненно, язык интеллигента; в нём не ощущалось ни характерного уральского, ни какого-либо другого диалекта, это был чистейший, красивейший русский язык. Когда я сказал ему об этом, он смущённо и виновато ответил:
– Да. Дело в том, что по образованию я – лингвист, работал в этой области восемь лет, и небезуспешно работал. Кроме того, я раньше много читал, очень увлекался художественной литературой, ночи напролёт не спал. Да и студенческие годы повлияли… Я МГУ закончил. Так что от правильной речи избавиться нелегко… Зачем избавляться? Да как-то неловко – в моём-то положении. К моему положению лучше мат бы подошёл. Но не могу, привычка.
Понемногу мы разговорились; он согласился проводить меня к аэропорту, на площади перед которым я услышал объявление