– Но, досточтимые, – на вкус слово было отвратительно, посетитель выговаривал его с характерной рвотной интонацией, словно стараясь как можно скорее выплюнуть и прочистить горло, – ведь я только зашел!
– Это не имеет значения. Сегодня день поминовения преподобного Исаакия исповедника, игумена обители Далматской10. Мы не можем нарушать существующий уклад и должны благочестиво справлять службу, особенно выделяя праздники, дни поминовения святых и усопших, Троицы, апостолов, особливо же Спасителя нашего, благодаря коему все еще существуем. Мелочны в сравнении с этим разговоры и сиюминутные беды земные! Нам должно прочитать кондак преподобному Исаакию. Затем вы вернетесь.
– Но…
– Вы вернетесь, – последнее Глас Совета произнес так, словно не потерпел бы никаких более возражений, и старейшины, распевая: «Яко угодник Божий верный…», удалились в кромешный мрак позади трибун. Что скрывалось за этой завесой, Андрей Михайлович видеть не мог, да и не проявил особого к тому интереса, потому молча вышел в длинный коридор, ведущий к прихожей. Смысла демонстрации, устроенной старцами, он не понимал, даже не был уверен, что представление рассчитано именно на него. В конечном счете, старейшины прекрасно знали, что их чрезмерная религиозность на Лигнина не могла произвести впечатления, тем более положительного. Возможно, таким образом посетителю показывали, что не намерены считаться с его интересами, однако же и это весьма натянутое объяснение оставляло много вопросов.
В прихожей света оказалось еще меньше, чем в зале – свечи в целях экономии не горели, так что поначалу пришлось передвигаться на ощупь. Затем глаза привыкли, Андрей Михайлович разглядел аккуратные ряды лавок слева и справа, мимо которых шел около десяти минут назад, направляясь в помещение для собраний. На одной из лавок он и расположился и тут только обнаружил человека напротив.
Тьма полностью окутывала незнакомца, не задевая почему-то лица, так что выходило, будто лицо это совершенно неуместно висит в воздухе. Оно было болезненное, осунувшееся, с печатью лихорадки, какого-то грязно-мутного цвета, под глазами отекло. Сами же глаза, угольно-черные, смотрели куда-то в сторону, выражая то ли сострадание ко всему на свете, то ли обиду; в них стояли слезы и плясали искры, и отражалось все сущее – ровные ряды скамеек, ниже и дальше уходящие в тень, сгорбленного, взволнованного то ли мальчика, то ли старика, в котором Лигнин узнал собственную персону, и – позади – огромное, во всю почти стену, зеркало, а в нем – все то же самое, только задом наперед, бесконечной чередой фантасмагорий. А поскольку глаза были черные, то, сливаясь с окружающим мраком, напоминали скорее два зияющих отверстия; потому казалось, будто это не незнакомец выражает в своем отечном лице непонятные обиду и сострадание, а тьма, кругом распластавшаяся.
Одинокого посетителя можно было принять за призрака или видение –