– Но, отец Тимофей, ведь первая жертва, дочь ремесленника, заболела позже… так мне, по крайней мере, рассказывали.
– Она вторая, мне это доподлинно известно! Поверьте, я знаю, кто была первая, – архимандрит невероятно забеспокоился и дальнейшее выпалил скороговоркой. – Мне известно, что с ней сталось, что они с ней сотворили и почему теперь молчат!
– Да объясните же толком!
– Непременно, непременно! Но ведь было еще худшее, безумие, был хаос! Толпа стремилась к хаосу, эта буйная, необратимая в своих желаниях толпа… вожделела святыни, и именно поэтому женщина, не в силах пойти на такое изуверство, вожделела себя!
– Да ведь я ни единого слова не понимаю!
– Конечно, простите. Надо быть более обстоятельным, – священник немного помедлил. – Итак, лихорадка началась в марте, в середине месяца. По прошествии нескольких дней стали доходить слухи из соседних деревень – мол, в пригороде столицы в некой церкви образ Спасителя плачет. Эти слезы – слезы кровавые – предвещали многие беды! Но они явили собой божественный акт, чудо, а что сотворили прихожане? Да они в животном стремлении, во власти любопытства и желания набивались в ту самую церковь, чтобы приобщиться… ничего хуже, отвратительнее, тошнотворнее придумать нельзя! Мужчины и женщины, призванные усмирять свою плоть, дали ей абсолютную власть! Люди сошли с ума от вида крови, как часто случается. И ведь как раз в середине марта икона-то кровоточить начала, то есть, если следовать предсказанию, за великим плачем последовал мор. Это вещь установленная, свершившаяся вне всяких сомнений.
– Тем не менее никакой связи…
– Что, не видите? – Тимофей недоверчиво покосился на собеседника, затем показал хитрый и хищный оскал, совершенно, казалось бы, ему несвойственный. – Никакой связи не видите? Впрочем, я еще не завершил, потерпите немного.
Вместе с вами, с приезжими, в поселке тогда появилась одна женщина. Диана, жена какого-то рабочего, ничего примечательного. Но я ее запомнил, хотя и видел до того раза три от силы. Была в ее лице… в выражении этого лица некая особенность, едва уловимая черта, которая как бы тогда уже предупреждала, что судьба ее обладательницы трагична. Печать, понимаете! Печать. С возрастом такие вещи начинаешь видеть, ибо сам неизбежно стремишься к умиранию, так что и все вообще умирающее становится родным, понятным. Осень, увядающие цветы, опавшие листья, умирающий человек с едва уловимой, но в то же время такой отчетливо проступающей во всех жестах и действиях печатью. Такую печать ставит обычно болезнь… или нервное истощение…