– Да, очень.
– И отчего же?
– От красоты. От того, что здесь – тихо. Оттого, что – дом…
– Но ты – чужая, ты же с севера. Что тебе эти холмы?
– Не знаю… Мне кажется… Я еще никогда не думала о старости, о смерти, а сейчас вдруг… Я вдруг поняла: есть места, где хотелось бы умереть…
– Тебе – умереть? Что за глупости…
– Не глупости, не глупости. Умереть не для того, чтобы не жить. Умереть для того, чтобы обрести покой. А обрести покой здесь, среди такой красоты, – что может быть лучше?
– Вот как. Обрести покой…
– Все ищут покой. И ты тоже. Разве нет?
Я наконец поворачиваюсь и смотрю на нее.
Волосы спутаны, ласковое, утреннее, чуть припухшее со сна лицо. Яркие – вот-вот брызнут соком – губы. Открытые плечи, еще не тронутая солнцем грудь…
Зачем она здесь? После стольких лет тоски – что мне в этих словах, в этих губах, в этом теле? Разве можно утолить мой голод, которому столько лет? Взять ее сейчас – легко. Взять, выпить… А что потом? Вечность – ведь это колодец без дна. Бросишь камушек – и ни звука в ответ…
– Ты – Симонетта. Ты – мой камушек. Я тебя…
Но я молчу.
…Солнце вылупилось из-за горизонта, залило холмы, потекло по горным тропинкам, пришло в город и затопило его весь. Всю Флоренцию.
Снова, как всегда, настало утро…
– Симонетта, одевайся, нам пора. Летиция ждет нас к завтраку…
Здесь тихо. Грубые полотняные скатерти, простая еда, теплый хлеб. Летиция – моя кормилица, моя крестная мать. Я помню ее столько же, сколько помню себя. Она просто была – всегда. Так же, как и улыбка на ее широком добродушном лице. А еще – обжигающий кофе и болтовня сквозь смех. У нее восемь детей, и она рассказывает про каждого отдельно. Четверть часа – и они говорят с Симой так, словно она выкормила и ее тоже.
Потому что – как же можно не любить Симонетту?
Когда они спускаются в сад, я вижу ее, пронизанную солнечными лучами, и не верю сам себе – неужели, неужели я ее нашел? Все-таки – нашел…
Теперь – лишь бы не потерять.
Она любила другого и рано, очень рано умерла. В этой фразе – моя судьба и эта бесконечная тоска.
Я не попробовал ее – женщину, зато я ее писал. Я писал ее всюду и всегда, всю жизнь. Я обессмертил свое имя, рассказывая о своей любви к ней. И какой в этом толк? Ведь я так ее и не вкусил.
Хотя порой мне кажется: испробуй я ее, не смог бы ее писать. Потому что исчезла бы тайна. Впрочем, если бы она не умерла от чахотки, я бы ее, конечно, убил. Ибо – так желать…
Но я пишу, пишу…
Кости ее давно истлели, губы превратились в прах, а люди приходят и говорят: «Поглядите, какая Венера». Я сумел продлить ее жизнь, я сделал ее вечной. Но вот уже сотни лет я просыпаюсь по ночам в холодном поту с ее именем на губах – Симонетта.
Мое неиспитое вино…
Я с детства не такой, как все, другой.
Сначала