(Господин Сен-Жон Перс как-то сказал мне, что бытовой французский язык монотоннее английского, а в английском звуковой диапазон намного шире.)
Должен признаться, что классическая французская трагедия поражает меня: она напоминает оперу для лишенных слуха людей. Когда я читаю “Ипполита”, при всей разнице я вижу сходство между Еврипидом и Шекспиром, а мир Расина, как и мир оперы, – другая планета. У Еврипида Афродита равно близка миру людей и миру животных, а Венеру Расина не просто не интересует природа, ей вообще нет дела до низших видов. Невозможно себе представить, чтобы кто-то из героев Расина чихал или принимал ванну, – в его мире нет ни погоды, ни природы. Поэтому страсти, поглощающие его героев, существуют только на сцене и выражаются в великолепных жестах и дикции актрис и актеров, облекших их в плоть и кровь. То же самое происходит в опере, и ни один актер театра не может соперничать в выразительности звука с великим оперным голосом в сопровождении оркестра.
“Когда люди говорят со мной о погоде, мне всегда кажется, что они подразумевают что-то другое” (Оскар Уайльд). Единственный вид устной речи, приближающийся к поэтическому идеалу символизма, – вежливый застольный разговор на банальные темы, в котором значение слов полностью зависит от интонации говорящего.
Благодаря ее мнемонической силе, поэзия выше прозы как средство назидания. Те, кто осуждают назидательность, тем более должны не любить назидательную прозу. Стихи, как говорится в рекламе алказельцера, “наполовину отбивают неприятный вкус” морализаторства. Поэзия умеет не хуже прозы внятно излагать идеи: в умелых руках форма стихотворения может соответствовать его логике и усиливать ее. В пику тем, кто унаследовал романтическое представление о поэзии, можно сказать, что опасность поэтической логики (“Опыт о человеке” Поупа – тому пример) в том, что стихи делают любую идею слишком ясной и отчетливой, более картезианской, чем она есть на самом деле.
С другой стороны, поэзия не подходит для полемики, для доказательства своей, особой истины или убеждения, поскольку ее формальная природа не может не выражать некоторого скепсиса по отношению к собственным выводам.
Тридцать дней в сентябре,
в апреле, июне, ноябре –
звучит убедительно, потому что никто не сомневается в истинности этих слов. Если бы кто-то вздумал яростно опровергать данное утверждение, стихотворные строки не переубедят его: строго говоря, не будет никакой разницы между ними и следующим двустишием:
Тридцать дней в сентябре,
августе