Там было тепло, уютно, там, на кухне в квартире моих родственников, всегда на столе стоит чашка с теплыми оладушками или блинами, чайник фырчит на газовой плите. Как мне захотелось в тепло! А все потому, что ноги мои и руки в сырых валенках и варежках начали коченеть. Волочащуюся за мной с негромким шуршанием елку уже трудно было удержать, и она все норовила вырваться из моих плохо гнущихся в промерзших варежках пальцев. А противоположный берег приближался очень медленно. Наверное, потому, что я шел все время то задом, то боком, по-другому тащить елку никак не получалось.
Изредка идущие навстречу или обгоняющие люди (хождение через водохранилище было довольно активным) смотрели на меня с удивлением и сочувствием, кто-то даже предлагал свою помощь. Но я упрямо мотал головой, хотя по лицу уже начали скатываться злые слезинки отчаяния, и я продолжал волочить свою елку, изредка вскидывая голову и замечая, что городская набережная, хоть и медленно, но все увеличивается в размерах, и я даже увидел свой желтый дом с балконами на втором этаже.
А когда я догадался размотать свой длинный шарф и привязать его одним концом к стволу елочки, а другой намотать на руку и тащить елочку, как собачку на поводке, дело пошло куда веселее. Но тут, когда у меня одна рука оказалась свободной, я обнаружил, что в ней чего-то не хватает. Ножовка! Я ее оставил там, где спилил елку. Дядя Карим потом, конечно, хватится своего инструмента, и выговор мне обеспечен. Но возвратиться обратно было бы свыше моих сил – набережная вот она, осталось преодолеть каких-то полста метров. А у меня уже зуб на зуб не попадал от холода. И я махнул рукой на эту пилу – потом, может, схожу за ней, если меня вообще будут выпускать из дома, – и поволок свой лесной трофей дальше, к городу.
Вскоре я вспомнил об еще одном важном деле. Вернее, оно напомнило мне о себе. Видимо, от холода меня так приспичило пописать, что аж зубы зазудели и коленка о коленку начали тереться самопроизвольно. Я сбросил варежки под ноги и попытался стащить с себя штаны – а их я, не будь дурак, в этот далекий поход натянул аж двое. Но скрюченные от холода пальцы не слушались меня, и пока я добрался до резинки штанов, чтобы стащить их вниз, почувствовал, что совершаю детский грех: по моей ноге, в и без того мокрый валенок, заструилась теплая, я бы даже сказал, горячая струйка!
Уфф! Но как же я теперь покажусь дома в мокрых штанах? Хотя бы сестренок еще со школы не было, а то ведь засмеют до слез. Впрочем, они, слезы то есть, от стыда и злости на самого себя, снова не заставили долго ждать. Но раскисать было некогда, я же мужик! Правда, очень замерзший. И, подобрав смерзшиеся рукавицы, я с содроганием натянул их на свои синие негнущиеся руки, ухватился за конец шарфа-троса и поволок привязанную к нему елку к медленно приближающейся набережной.
Когда