– Что ж, приму на веру, – Остерман опять позволил креслу мерно раскачиваться, – У нас есть другая, веская причина для страхов. Что сказала регентша, когда ты дал ей письмо?
– Что я безумен и несу бред, – по белому лицу пробежала злая судорога, – что мне следует отправляться домой. И пригласить к себе хорошего доктора. Тупая девчонка…
– Тупая девчонка, – эхом отозвался Остерман, – упрямая, как ослица. Завтра я попробую поговорить с нею сам. Но тебе хотел бы дать хороший совет – как давний твой пуппенмейстер.
– Кажется, однажды я уже получал от тебя подобный совет. В двадцать девятом. Дай угадаю – мыза Раппин?
– Ты один, Рене, – голос Остермана зазвучал тепло и ласково, – тебя никто здесь не держит. Метрессы не в счет. Я, конечно, попробую поговорить с дурой-регентшей, но сам знаешь – какое это дерево. Поэтому уезжай. Быть может, завтра или послезавтра – нас всех сметет. Мюних и его Менгдены самоуверенны и слепы, как кроты, а я капитан, мне полагается тонуть вместе с судном.
– А я, в который раз – Кассандра, – вздохнул Левенвольд, – которую никто не желает слушать.
– Я – услышал тебя, Рене, – возразил Остерман, – Уезжай. Как тогда, в двадцать девятом. Переждешь бурю и потом вернешься. Или же нет.
– Или же нет, – повторил за ним Левенвольд, – Знаешь, Хайни, мне кажется – ты всегда немного ревновал меня ко всем моим столь бурным увлечениям…
Остерман молчал. «И только глаза его дивно сверкали…» Не глаза, конечно, стекла зеленых затемненных очков.
– Я не могу отдать тебе сердце, Хайни, да оно тебе и не нужно. Но разве не лучшее доказательство верности – взойти вслед за тобою на твой эшафот?
– Щедро, Рене. Только вряд ли будет у нас эшафот. Лизхен не любит убивать. Лизхен любит мучить.
– Значит, станем перестукиваться в камерах равелина. Писать друг другу записки – молоком на полях евангелий…
– Ты и в самом деле сошел с ума, – Остерман снял очки и растерянно вертел в руках, и смотрел на своего отважного собеседника – с нежностью и печалью.
– Это яд, – отвечал ему легкомысленный Рене Левенвольд, – бродит в жилах, сводит с ума. Знаешь, Хайни, человеку, получившему имя шведского Иуды, вдвойне приятно под занавес своей никчемной жизни – все же не сделаться предателем. Обмануть свое давнее проклятие. Не отнимай у меня эту игрушку, Хайни.
– Как скажешь, Рейнгольд, – отвечал Остерман, проговаривая его имя отчетливо и тщательно. Золото, но более не Паткуль…
Волны