– А что ты представлял?
– Наверное, я представлял себе какое-нибудь чудо. Что-то вроде массового помешательства, всеобщей слепоты. Что поезд на самом деле выехал, просто никто этого не увидел… Ну или еще какую-нибудь безумную теорию вроде этой. Но теперь я воочию увидел их имена, и они стали для меня настоящими. Из плоти и крови. Люди со своей историей, мечтами, желаниями. Я знакомлюсь с их родственниками, вижу их вещи. И когда я подошел к ним так близко, испугался найти что-то страшное.
Кристина уже засыпала, убаюканная мерным голосом дарившего ей тепло мужчины. Лежа с закрытыми глазами, она медленно, с трудом разделяя слова, пробормотала:
– Я понимаю, что ты журналист, а не сыщик… Но, скажи на милость, почему ты так зациклился на этих пассажирах? Разве тебя совсем не интересует машинист?
Повисла пауза. Наконец, пораженный, Карло воскликнул:
– Ну конечно же! Я совсем не подумал о машинисте! Но ты права, какой же я болван, совсем забыл и про него, и про компанию-производителя. Ведь все они могут быть в этом замешаны. Мне приходилось писать о стольких страховых случаях, как я мог не подумать об этом! – он возбужденно сел на кровати.
– Ложись, иди ко мне, милый, – и нежной рукой она потянула его за плечо, увлекая в постель.
– Кристина… – прошептал он, возвращаясь к ней и опуская руку на изгиб ее тела. – Ты говорила, что наутро, когда наступает рассвет, люди меняются.
– Да…
– Завтра я хочу проснуться тем же, кем и усну. Потому что сегодня я чувствую себя самым счастливым человеком на свете.
Ланцио. Италия. 19071908 год.
Для Франко очень быстро стало понятно, кто является незримым правителем Ланцио. Дону Антонелли было подвластно в этом городе все: он контролировал виноградники, мельницы, аграрную и горнодобывающую промышленность, поставки алкоголя. Он имел почти безграничную власть во всех сферах жизнедеятельности своего города, которой, однако, не злоупотреблял, применяя свое влияние и авторитет дозировано, как сильнодействующее лекарство. Жители Ланцио испытывали уважение и почтение к Дону, замешивая эти чувства на собственном страхе. Но парадоксальным образом их собственные опасения дарили им ощущение защищенности: они были уверены, что человек, способный вызывать священное почтение у них, непременно вызовет страх и в их враге, и таким образом они чувствовали себя в безопасности.
Франко стал