Алек потер перехваченное горло, оторвался от странных фигур, горделивых в своих масляных одеждах, и полез за старый пыльный сервант. Рулон оберточной бумаги, вытащенный из черной дыры под кодовым названием И-Эн-опять-двадцать-пять, тоже был не в меру пыльным – Алек слишком давно не «выходил в свет».
Под возмущенное шипение напуганного И-Эн, черного котища размером с Булгаковского Бегемота, на пол со стола полетели выжатые до нуля тюбики с краской, огрызки бумаги, карандашные наброски, иногда казавшиеся на порядок живее того, что выходило на холсте, да всякая дрянь вплоть до пустых пузырьков из-под капель от насморка. Мысль о том, что уже через час он об этом пожалеет, ибо непременно навернется на каком-нибудь тюбике, благополучно миновала центр управления полётами в голове Бессчастного. Дрожащие руки рвали бумагу на косые полосы, повинуясь звенящему внутри приказу закрыть, запаковать, закончить. ЗА-. Зорчие, но не зрячие ангелы, опередившие фантазию мира лет этак на двадцать, скрывались под слоями коричневых шуршащих покрывал, чтобы раз и навсегда остаться зимовать на Невском проспекте. Ибо кому это нужно?
Развернувшись за последним холстом, Алек забалансировал на остатках кармина и серой пэйна. И-Эн, наблюдавший за действом с диванного подлокотника, с трехэтажным мявом шарахнулся в сторону, открывая сектор падения. Художник за долю секунды прикинул, что ему уже двадцать восемь, позвоночник давно похож на частокол, очень кривой и зубчатый, а шея ему еще пока дорога как штука, на которой есть не самая дурная башка в этой сумасшедшей лихой стране, а посему… Падать так падать. Только в краски лицом, в краски… И когда я ел последний раз вообще-то? И что?
Тело отработало детские рефлексы с катка, сделало красивое сальто Пизанской башни и рухнуло аккурат перед последним холстом. Что-то серебристое блеснуло на самой границе обзора, но Алек, уже вскочивший на ноги, крепко сжимал в руках того, кому секунду назад так своеобразно поклонился. «Shateiel, Angel of Silence». Ангел Тишины, значит. Под язвительные комментарии внутреннего «Я» Алек прищурился на женскую фигурку с соблазнительными формами («Фрейд по тебе плачет, Бессчастнов»), едва прикрытыми лазурным покрывалом и перышками («новые русские купятся, как же»). Она сидела на одинокой скале, выше заснеженных макушек сосен, и редкие белые хлопья робко касались изогнутого медного рога, выходившего из-под капюшона. Тщетно пытаясь скинуть наваждение, Алек перевернул холст и пробежал глазами текст, накарябанный им самим в одну глухую ноябрьскую ночь: «Когда слова бессильны, ветер умирает, и земля уходит на покой, спускается Шатиэль. Новый аспект всего, к чему прикасается этот неуловимый ангел, проявляется в неподвижности. Все окружающее пространство обретает новый смысл под влиянием его присутствия. Не надо бояться, неподвижность редко длится долго. Самое время остановиться и уделить внимание тишине».
И тишина