Когда я отчитал своё, Вера Николаевна проговорила:
– Всё бы ничего, но ты картавишь. В каком ты классе учишься?
Я ответил, что перешел в десятый.
– А, тогда еще есть время. Я дам тебе телефон логопеда в Горьком, ты походишь к ней и исправишь произношение, а в следующем году приедешь летом в Москву и сдашь мне еще раз экзамены.
Мой ответ на это предложение очень Пашенную удивил. Я сказал, что сдавал этот экзамен здесь, как и все студийцы, но в артисты идти не хочу, а собираюсь стать биологом. Сидевшая рядом Татьяна Петровна рассказала гостье, что я, помимо нашей студии, также занимаюсь на областной станции юннатов, что выращиваю картофель и собираюсь учиться дальше на биолога.
– Ну, тогда картавь и дальше, – милостиво разрешила великая артистка. (От своего дефекта я освободился, как мне помнится, на втором или третьем курсе Тимирязевской академии и стал произносить букву «Р» без запинки.)
В свой класс Пашенная взяла из наших студийцев только Рому Филиппова. Мы дружили с ним в школе, однажды даже разучили для школьного вечера дуэт «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно…».
Рома был склонен к шуткам. Например, позади нашей школы располагался зажатый между окрестными домами Мытный рынок, на котором крестьяне торговали картофелем, овощами и фруктами. Здание школы было построено еще при царе, потолки были пятишестиметровой высоты, классы просторными, высоченные окна выходили и на главную площадь города и на рынок. Окна туалетов глядели именно на рынок. Однажды Рома, встав на подоконник в туалете (а стены школы были, наверное, метровой ширины) и привстав на носках ног, дотянулся до форточки, открыл её и рявкнул во всю силу своим могучим басом:
– Алябьев. Соловей. Исполняет Поль Робсон.
Очумев от страшного рыка над головой, не понимая произнесенных слов, но изрядно напугавшись окрика с неба, бабы, торговавшие на рядах, ближайших к стене нашей школы, принялись причитать, укладывать свои товары в корзинки и уходить с проклятого места.
Однажды мы шли с ним по длинному коридору нашей школы, когда увидели впереди милейшую Евгению Александровну Гладкову. Рома прибавил шагу, приложил палец ко рту, показывая мне, что надо помалкивать, мы подошли сзади к невысокой учительнице, и вдруг Рома рявкнул над её головой во всё горло басом:
– Здр-р-р-а-а-вствуйте, Ев-в-гения Алекс-а-а-ндровна!!!
Бедная учительница чуть ли не упала от такого приветствия.
Я знал, что она любила Рому и он относился с нескрываемой симпатией к ней, но энергия била из него, а заводясь, он уже не мог себя контролировать. Он и на самом деле был натурой артистической и импульсивной.
С осени следующего за окончанием школы года мы нередко с ним встречались в Москве, иногда я приезжал в Щепкинское училище. Однажды, когда мы стояли на лестнице с Ромой и старшим Соломиным, по-моему, учившимся с ним в одном