– Ваше имя? Фамилия?
Нетвердым голосом Азар назвала свое имя. Затем имя мужа, название своей политической партии. Ударил новый приступ боли; она скорчилась, с губ слетел тихий стон. Мужчина этого словно не заметил. Он продолжал задавать вопросы – механически, как будто зачитывал по списку, не вникая в их смысл и не интересуясь ответами. В голосе звучала враждебность, вызванная усталостью и скукой – опасной скукой палача.
В комнате было жарко. Под несколькими слоями грубой ткани – чадрой и джильбабом – Азар обливалась потом. Мужчина спросил, когда арестовали ее мужа; она ответила. Потом начал перечислять имена, спрашивать, знает ли она этих людей. Она отвечала дрожащим голосом, полным муки; волны обжигающей боли накатывали все чаще. «Спокойно, спокойно, – повторяла себе Азар. – Надо успокоиться. Нельзя, чтобы пострадал ребенок». И трясла головой, стараясь отогнать предстающие ей страшные видения: дитя – ее дитя – страшно изуродованное, изломанное, с деформированным, выгнутым в неописуемой муке крохотным тельцем. Как у детей в Биафре. Она глухо застонала, чувствуя, как струйки пота стекают по спине.
«Где проходили собрания? – спрашивал мужчина. – Сколько было участников?» Вцепившись в сиденье стула, сотрясаясь от боли уже непрерывной, Азар пыталась вспомнить правильные ответы. Главное – всегда, на каждом допросе, отвечать одинаково. Даты, имена, все, что она знает и чего не знает, должно быть одним и тем же – в каждом протоколе. Азар понимала, что происходит; понимала, почему ее решили допросить именно сейчас. Надеются, что сейчас им будет проще ее расколоть! «Спокойно, спокойно». С ее губ слетали имена, даты, места, собрания, а мысленно она представляла себе ребенка: его крошечные ножки, ручки, коленки, цвет и форму глаз.
Новая волна боли – на сей раз почти невыносимой. Голос Азар прервался, она скорчилась на стуле. Прежде она и не подозревала, что человеку может быть так больно! Боль не прекращалась; Азар чувствовала, что вот-вот растворится в ней. Пальчики. Крошечные ноготки. Шея. Нос. Уши. Мочки ушей.
«Где печатали листовки?» Этот вопрос звучал не в первый раз. Азар наклонилась вперед, вцепилась в край стола. Услышала собственный стон. Черные волосики. Пупок. Подбородок. Она попыталась глубоко дышать, но при первом же вдохе ощутила, что теряет сознание. Чтобы не лишиться чувств, начала кусать язык, губы, побелевшие костяшки пальцев. У слюны был вкус крови.
Однако боль нарастала, и сознание стремительно меркло. Азар ничего больше не слышала, не понимала, что творится вокруг. Волна боли подхватила ее и унесла в какое-то иное пространство, в тесный замкнутый мирок, где не существовало ничего, кроме несказанной муки, где боль была уже не частью ее тела, а условием жизни, признаком бытия. И сама Азар вышла из тела и стала отдельным миром, в котором все содрогалось и корчилось от боли, беспримесной и бесконечной.
Она