На крыльце бабы Нюры мерцал огонек, это топтался и нервно курил ее сын Иван. Черноволосый, стройный красавец с надменным лицом и неизменно гордым видом, словно князь, брезгливо взирающий на своих нерадивых подданных. Но сейчас на его хмуром лице застыло растерянное выражение.
– Что ты так долго? Сколько можно ждать?! – сердито буркнул он. Катя удивленно подняла брови, ведь она сразу помчалась на вызов, но ничего не сказала. В деревне она работала меньше месяца и большим авторитетом пока не пользовалась. Более того, сельчане упорно не хотели идти к ней лечиться, считали ее городской выскочкой и постоянно поминали старого фельдшера ее предшественника. Тот лечил все болезни зеленкой да мазью Вишневского и по малейшей причине отправлял больных в район, снимая с себя ответственность. Зато он был компанейский мужик, тихонько гнал самогон, частенько отпуская его в долг, да и медицинского спирта не жалел. Жил он в деревне с малых лет и был своим в каждом доме, однако к старости сильно сдал и переехал к дочке в Рязань. А молоденькая кудрявая Катя, выпускница Курского меда1, казалась сельчанам напыщенной чистюлей и гордячкой, не заслуживающей доверия.
Катя отодвинула Ивана и шагнула в дверь. Он нагло попытался ущипнуть ее за талию, но натолкнулся на наполненный холодным бешенством взгляд и невольно попятился. В другое время Ивану бы не поздоровилось, но Катя тут же забыла о нем, думая только о болезни его мамы. В избе царил полумрак, за полуоткрытыми занавесями, на кровати возле печи лежала баба Нюра. Тихо потрескивали догорающие поленья.
Катя быстро разулась, и прошла вперед бесшумно ступая по мягкому домотканому коврику.
– Что совсем плохо? – спросила она, обернувшись к Ивану.
– Да живот все у нее болит, уже две недели. —
Иван нагнулся, чтобы не задеть закопченную керосиновую лампу, висевшую под потолком.
– Мы и в район ездили и к деду Михаю ходили, а ей все хуже и хуже.