Деда увезли.
– Помолись, Танюш?
«– Жить будет? – Будет». Таня всё пыталась посмотреть ему в глаза, но видела лишь закатившиеся зрачки. «Умрёт, – думала она. – И я никуда не уеду. Потому что если уеду, то умрёт и бабушка».
«Не уедет, останется», – бабка скрыла улыбку, повернувшись спиной к внучке. Луна светила в её лицо. Располневшая, расползающаяся по швам, в ночной сорочке до пят и узкой косой едва ли не ниже пояса, бабушка стояла в свете луны, глядела на неё и морщилась: «А всё-таки нехорошо…»
«Сейчас улетит», – подумалось Тане.
2. Раннее утро
Принесли молоко, поставили в печку. Раньше бы Таня бегала заглядывать: плёнка появилась? Чуть кисловатая, но такая вкусная! Пальцы продашь – душу оближешь.
Сегодня Тане не хотелось ни молока, ни бабкиной доброй ругани.
– Пошли к деду?
– Пошли, – весело согласилась бабка.
– Ты почему такая счастливая?
– Чего? – спохватилась та. – С чего это?
– Вот и я говорю: с чего это?
– Так… – бабка посмотрела сначала на часы, потом – на стол, после моргнула несколько раз и скользнула взглядом по Тане, – позвонили б… Ну, если б… Если б того…
– Ладно, – Таня вздохнула, – пошли.
На улице свежело: пахло тающим снегом, слякотью и морозом, переходящим в весну. Пели птицы, и Тане страшно хотелось жить. Проснуться в одном из тех городов, что изображают на открытках: миллиарды живых огней в ночи. Проснуться в надышанной солнцем веранде, видеть пылинки в столбцах света, падающего из окна, выйти во двор, вдохнуть нарождающуюся зелень, раскинуть руки, расхохотаться.
3. Утро. Больница
Дед был бодр и играл с мужиками в карты. К врачам пошла бабка, а Таня присела на краешек больничной койки и, не смотря в лицо деда, тихо сказала:
– Останусь.
Прощай, мечта! Остаётся дышать молодой весной, смириться и жить, жить, жить. Ведь живут же и вроде неплохо. А воздух какой! Ну, бывают ли в городах такие?
Таня стёрла блестящие слезинки и повернулась к деду, вскочила:
– Деда! Тебе плохо?!
Мгновение назад бодрый, здоровый и полный какого-то дедовского счастья от игры в карты, от мужиков, пропахших рыбой, от любимой внучки, дед стал серым: лицо помертвело, с глаза стекла полусухая слеза и теперь поблёскивала у подбородка в тусклом больничном свете.
– Так чё ж, плохо, что ль, у нас? Мы ж живём, аль нет? Живые же мы, что ты нас… Похоронила, что ль? Ну, деревня, ну и чё? Тебе-то чё надо? Еда есть, здоровая, своя. Рыба, вон, грибы скоро пойдут, ягода… Я ж позавчера двух окуньков словил,