Глохлов приехал в кочевье Почогиров.
– Всё забирал, мука забирал, сахар забирал, крупа, олений упряжь, чагой1 даже, гурумы, лыжи… – перечислял охотник, покачивал головой, словно жалея не то, что пропало, а того, кто совершил преступление. – Зверь, однако, кушать хочет и ребёнка у другого зверя возьмёт. Всё, что скрадёт, всё берёт. Зверь, однако! Зачем человек так? Человек не зверь, однако. Лабаз ломал, дверь ломал. Всё-всё брал. Зачем? Кушать надо, возьми. А так зачем? Не зверь, однако, человек! Шибко нехорошо. Шибко худо.
– Что ещё у вас в лабазе было? Всё, что вы сказали? – смущаясь, он всё ещё не привык к роли человека, которому до всего дело, спрашивал Глохлов.
– Чай был. Карошай чай. Плитка двенасать штук. Большая плитка, и на ней два рука. Белый рука, чёрный рука – сдраствуй делат.
Осмотрел Глохлов самым тщательным образом и место происшествия. В тайге, неподалёку от лабаза, обнаружил обрезки упряжи, чагой порубили на дрова, нашли и гурумы, и лыжи, на них пробовали ходить по траве и поломали. Ганалчи долго держал в руках сломанную лыжу, разглядывал её, будто пытаясь понять, для чего потребовалось человеку летом становиться на лыжи.
«Что делать? – думал Глохлов. – Вернуться в Буньское? Вызвать следователя? Но на всё это уйдёт много времени. И экспедиция тоже уйдёт далеко. Где тогда искать партию? Останутся ли какие улики? Какие доказательства, что лабаз обокрали экспедиционники? Единственная улика – чай, эти необыкновенные плитки, на обёртках которых «рука рука сдрасте делат».
И Глохлов принял решение. Две недели шёл он по таёжным следам экспедиционной партии, точно не зная, та ли, в которой идёт преступник. А если нет, то начинай всё снова. Партий в том году в тайге было добрых два десятка. Оброс Глохлов за две недели, отощал, оборвался, но всё-таки нагнал геологов. Вывалился из тайги на их стоянку и в первый же вечер у костра увидел в руках у одного из парней необычную плитку чаю.
Парень снял обёртку, кинул её в костер, и Глохлов, достав прутиком уже занявшуюся было огнём бумажку, сказал:
– Хороший чаёк пьёте.
– Выдержанный, – осклабился «чаёвник». На обёртке стоял год выпуска – 1924-й. С тех пор и лежал в лабазе у охотника и пролежал бы ещё. «Для чёрного дня», – объяснил потом Ганалчи Почогир.
Каким же он должен быть, этот чёрный день, коль только что минуло военное лихолетье?
С тех пор и занялась у Глохлова дружба с семьёй Почогиров, а через них – и со всеми эвенками…
7 октября, вниз по реке
Остановились на ночёвку возле скрадня – врытой в землю бочки с бензином. Заправив бачок и две канистры, Глохлов решил, что идти в сумерки рекою опасно, лучше дождаться утра, переночевав тут.
Нарубили лапника для подстилки, соорудили навес на случай дождя ли, снега, вскипятили чай и теперь вот грелись у огня.
– Знаешь, Комлев, а ведь это ты убил Алексея Николаевича.
– Так ведь я вам говорил…
– Нет, не так, как говорил. По-другому. Ты его не случайно