Со временем этот бред миновал. Теперь Андрей владел секретом, открытым ему страданием. Ночью на прогулку должно выпускать не душу, а мысли. Чтобы не гибли от гиподинамии. И не истязали тюремщика. Пока их вместилище пустует и проветривается, они, словно голуби из голубятни или куры из курятника, у кого как, летают ли, бродят ли и познают разномастный мир чужих мыслей. Знакомятся. Общаются. Что ж поделать, если большинство из них никому, кроме самого мыслителя, не интересно. Приходится приучать к самообслуживанию. Утром они, усталые и притихшие, возвращаются к хозяину. «Утро вечера мудренее, – кривил искусанные бледные губы Андрей. – Не от „мудрый“, а от „мудреный“, то есть непонятный и запутанный».
К моменту пробуждения после материнской свадьбы то ли не все свои мысли впорхнули в родимую голову, то ли они, наоборот, притащили с собой гостей и разместили их, как пришлось, но Андрею не удавалось связать вчера и сегодня шнуром смысла. «Где я? Что я здесь забыл»? – недоумевал он, выбрыкиваясь из-под теплого одеяла в мрачном темно-синем пододеяльнике. Он поозирался в поисках любимых халата и тапочек, не обнаружил таковых, вернее, вовсе никаких не обнаружил, и сердито пожав плечами, отправился в туалет и ванную голым и босым. Идя обратно, Андрей взглянул в полуоткрытую дверь гостиной и увидел рояль. Поприветствовал благородный, красиво отливающий февральским «светает» инструмент:
– Доброе утро.
Он бы ни за что не решился войти к нему неодетым, хотя в юности бывало, шалил. Натянул в спальне носки, трусы, брюки и рубашку. В облачении явился роялю и нетерпеливо поднял крышку, обнажив строгую клавиатуру. Ему это было можно. Мизинцы Андрея как-то своеобразно поджались, сделались незаметными. И тугой невысокой волной пальцы покатились по октавам, не ломая плавной линии очертания кистей. Даже непонятно было, отчего клавиши погружаются и выныривают. Страсть, растерянность, все, с чем он проснулся, стекали с кончиков его пальцев в прямоугольные углубления и испарялись из рояля звуками. Андрей привычно начал день. Через два часа он вдруг прекратил занятие.
– Я не у себя, мне в школу надо, – ошарашено воскликнул музыкант.
Во взгляде, приласкавшем замолчавший рояль, слово столкнулись на бегу взрослая горечь и детское обожание. Хотя на самом деле все обстояло иначе. Маленький Андрей не чаял, как соскользнуть с лакированного крутящегося табурета, и влюбился в свое «орудие пытки» только, оценив его пригодность для упражнений в самозабвении. «Неоригинально», – подумал он и не расстроился – прошла та пора. Напольные часы пробили девять. Андрей опаздывал. Давненько он не жертвовал спешке завтрак, однако, вновь пришлось. Ничего страшного, он чувствовал себя моложе, играя в недоедание и суету.
Андрей с обывательской точки зрения был несчастнейшим из смертных, потому что ему часто доставало мужества быть честным