Принесенные вещи. Рассказы. Денис Морохин

наследства, большая часть которого пока хоть и в прошлом, но все-таки почтальон то и дело стучит в дверь и просит прийти за отписанным. Завещанное им добирается до меня в виде писем – некоторые из них сейчас передо мной. Он писал, творил, чудотворствовал и стучался в двери чудес в те времена, когда солнце предпочитало страны, лежащие за горизонтом, редко поднимаясь над нашими краями, и оттого ему приходилось брести в потемках, ронять мысли в пыль мрачных переулков, заимствовать бумагу и карандаш у случайных людей (а заодно их имена, одежды, манеры глядеть вбок или одергивать воротник), но тем несомненней стал самородный свет его слов, когда утвердился рассвет. В разных отделах науки, умозрения, творчества он оставил ценнейшие дары, но в его век они оставались в затхлой темноте, за занавесками, среди тихой назойливой пыли. Только спустя годы все это смог найти с запозданием допущенный в наши края день, и разом выяснилось, что наследие ученого светит не отраженным, а своим собственным светом – редким и богатым.

      Математика была его первой любовью, но он оставил ее и обратился к философии, чтобы затем, сплавляя их, заняться апологетикой, опираясь на науку. Для этого потребовались открытия в химии и исследования в областях физики, и все это вошло в учебники, но они стали для него лишь промежуточной опорой в прыжке. Он писал в письме ко мне: «Единственная задача любой системы знаний – доказательство научными методами бытия Божьего; не проникновение, но проповедь на языке того, что ты сопоставил, открыл и отыграл у невежества; не утверждение в сомнениях, но дар видеть истину в многогранном и многоступенчатом умозрительном орнаменте. И если наука не выучилась с этим справляться, и даже не имеет мужества просто признаться себе в том, что этот вопрос не может быть оставлен без внимания, то, значит, такая наука еще не вышла из классной комнаты и не вправе заявлять родительские претензии. Если наука попытается всерьез понять смысл и тайнопись расположения полевых цветов или ритмических провалов у Бродского, она неизбежно доберется до неотвратимого вывода – Он есть».