Прежде даже днем, даже в часы относительного затишья, когда внутренняя сволочь соглашалась отдохнуть и не особенно лютовала, внутренний хаос и какое-то бесконечное сверление, качание, вращение моего естества во все стороны просто не позволили бы услышать слово «врач». В дни помутнения оно скользнуло бы по поверхности этой неистово вращающейся юлы, в которую обращался мой разум, и отлетело бы за края зеркала моего понимания, в котором я видела только боль – и одной раной было бы больше. Но после освобождения призыв достиг адресата. Я как будто продолжала парить, опираясь грудью на дружелюбно поднимающий меня воздух, снисходительно поглядывая на послушно и поспешно прихорашивающиеся к моему появлению дома и деревья, все больше укрепляясь в мысли, что «врач» – это как раз то слово, которое было сказано в правильный момент и прямо в обнаженное промытое здоровое ухо.
У психиатра, который оказался не баскетбольного роста садистом в палаческом переднике с налитыми кровью глазами и со смирительной рубахой наготове (так их описывали в моем детстве с целью попугать), а хрупкой старушкой, жалевшей меня и угощавшей карамелью, была для меня как прекрасная, так и скверная новость. Хорошее обещание заключалось в том (увещевала она мягким, нежным голосом, по-профессорски произнося «ч», а также полутвердое «с»), что я не уникален, страдающих недугом много, и те страшные поезда, спустившие с цепи моего внутреннего врага, на деле только сдвинули с места химические процессы, которые процветали во мне безо всякой моей вины. Что все могло случиться и без них – слабее, сильнее, по-другому. Но главное – это лечится, поправляется, вовсе не обязательно страдать в одиночку, нужно уйти с полустанка, вернуться к людям, найти приятный ландшафт перед глазами и потихоньку помогать себе.
Плохая новость заключалась в том, что это не последний бой с мертвой слизью, паразитировавшей на моей живой струне, натянутой внутри. Рана, затягиваясь глубоко внутри, болит, как будто срастаются сломанные кости, она нудит и выворачивает меня наизнанку. Так хотелось бы окунуть мою прохладную руку в лабиринты и темноты таинственно исцеляющегося тела, чтобы остудить жжение, да там не место рукам. Но приходится быть готовой к тому, что мертвечина снова набухнет и начнет заполнять поры моих чувств, что рецидивы будут, что воздух не вечно будет податливым и поднимающим вверх.