Дверь кабинета растворилась, очень молодой, но решительный следователь приказал всем ожидающим:
– Проходим.
На меня взглянул строго:
– А вы, барышня, здесь зачем?
– Я с Петей. Моральная поддержка.
Но хотя и распахнула глаза максимально широко, грозный Тростинкин буркнул:
– Кто вас сюда пустил?
– Ну… – я не стала говорить, что просто помахала паспортом с якобы вложенной повесткой.
Тростинкин затворил за всеми мужчинами дверь в кабинет. Меня оттер. Срывающимся, но строгим голосом приказал:
– Следуйте за мной.
Довел до выхода. Рявкнул на очень пожилого полицейского, который сторожил проходную:
– Матвеич, я тебе сколько раз говорил? Паспорта и повестки у всех, кто входит, проверяй! И в журнал записывай! Чтоб никаких мне больше посторонних! Развел тут бордель.
Матвеич печально вздохнул:
– Слушаюсь.
Укорил:
– Нехорошо обманывать, красавица.
И выпихнул прочь.
Со двора, по счастью, никто не прогнал, но маячить у входа я не стала – отошла в тенек, на лавочку под нежно зеленевшей березой. Отодвинула подальше банку вонючих окурков.
Задумалась. Опознание – дело серьезное, постановление следователь так просто не выдаст. Неужели есть какие-то основания подозревать в убийстве худосочного, всего как на ладошке, Петра? Или я ничего не понимаю в людях?! Но в любом случае неясен мотив. Никаких денег или доли в фирме мой протеже не унаследовал, у них с Михаилом и бизнеса толком не было – у каждого собственное ИП с крошечным оборотом. Одну девушку не делили.
Может, Михаил занял у Петра гораздо больше, чем сто тысяч, и отказывался отдавать? А тот психанул? Но мог ли этот худосочный товарищ справиться со своим коренастым, куда более крепким приятелем? Хотя в протоколе судмедэкспертизы что-то про нож упоминалось…
Во дворик прокуратуры то и дело заезжали машины, заходили люди. На мою лавочку явились курить трое ярко матерящихся алкоголиков. Я переместилась подальше от ругани и дыма. За березу.
И вдруг увидела: к зданию прокуратуры не слишком уверенной походкой идет статный сероглазый мужчина.
Никаких сомнений: то был Викин папа.
Вика с детства не любила ходить строем и петь хором глупые песни.
Выскочку дружно пытались поставить на место.
Когда в детском саду бунтовала против обязательной склизкой каши на завтрак, отправляли стоять в углу. В младшей школе съезжала по перилам – вызывали родителей. Впрочем, к наказаниям девочка быстро привыкла, и они ее не страшили. Главная беда заключалась в том, что в глубине души она боялась и стыдилась своих «подвигов». Выколола японский иероглиф, сделала пирсинг. Смотрела в зеркало – гордилась. Но потом перехватывала презрительный взгляд на колечко в носу или слышала ехидный комментарий в адрес татуировки на щиколотке – и понимала: лучше бы она не высовывалась.
Только