Раньше Зиганшин охотно выходил на службу в субботу или воскресенье, особенно зимой, когда нет работы в саду, а теперь придется с этим по возможности завязать, потому что Фрида будет думать, что он поехал к любовнице. И разговоры по телефону тоже придется свернуть, потому что настанет момент, когда они покажутся Фриде подозрительными.
Вместо прежней свободы наступит скованность, он не сможет пальцем шевельнуть, не подумав прежде, не вызовет ли это у Фриды плохих мыслей, и главная ирония в том, что сама эта скованность будет возбуждать самые лютые подозрения.
Зиганшин вдруг вспомнил сказку про Русалочку, которую с детства ненавидел. Русалочка стала человеком, чтобы быть рядом с возлюбленным, но за это при каждом шаге ей приходилось испытывать невыносимую боль.
Теперь они с Фридой будут как две Русалочки. Ну что ж, придется терпеть, раз иначе нельзя.
Зажмурившись, он представил себе совсем другую жизнь: здоровая и счастливая Фрида ждет его дома с сыном на руках. Немножко сонная, немножко растрепанная, может, подурневшая от новых забот, но главное – она не думает, где он был и почему задержался.
Пятнадцать минут отделяют его от этой жизни. Так мало…
Невежество и невнимательность врача убили их ребенка, о котором нельзя даже сказать «новорожденный». Он не рождался, не сделал ни одного вдоха, не закричал, а утонул в материнской крови.
И они с Фридой живы теперь гораздо меньше, чем раньше, и все будет не так, как мечталось. Не потому, что они делали что-то дурное, нет, просто доверились не тому человеку.
Если бы только жена разрешила ему подать жалобу на врачиху… Нет, полковнику Альтман он звонить не станет и пользоваться другими своими коррупционными связями тоже. Любая протекция придаст всему оттенок личной мести, а он чувствовал, что успокоится, только если эту сволочь накажут строго по закону. Есть прокуратура, есть суд, пусть они и решают, в конце концов, могут согласиться с Фридой, что докторша ни в чем не виновата.
Надо еще раз поговорить с женой.
Фриде не становилось легче, хоть она и пыталась теперь вставать и есть. Запах теперь уже любой еды вызывал у нее позывы на рвоту, и Зиганшин после работы заехал к Максу Голлербаху посоветоваться.
Тот, по обыкновению, коротал вечер на кафедре, в своем кабинете, от пола до потолка уставленном стеллажами с книгами. На немногих свободных местах висели портреты профессоров с такими проницательными глазами, что стразу становилось ясно – обдурить этих корифеев не удавалось никому.
Из современного в кабинете были только сиротские жалюзи на окнах.
Друг-психиатр был очень аккуратным, даже щеголеватым мужчиной, одевался тщательно, как английский аристократ, и только с близкими людьми позволял себе оставаться без галстука и пиджака. Расстегнутый воротник сорочки и закатанные рукава открывали мощную шею и жилистые руки, и Зиганшин невольно подумал, что Макс, хоть на лицо и некрасив, все же выдающийся экземпляр мужской породы, а до