Было, в самом начале отношений: жарила яичницу в районной гостинице, ели вместе с Павлом, и странно затошнило, сдерживалась, морщилась; с тревогой смотрит на меня; резкий, тошнотворный запах жареной с луком яичницы. Не вынесла, сбежала к морю, стошнило; так было стыдно, помню, так стало стыдно тошноты, пошла назад, умывшись в солёном море, встретила Павла, заплакала от стыда – поняла, что беременна; глупая, восемнадцатилетняя, стыдилась своей беременности, не хотела её, но приняла как наказание.
Ушла от Павла, но вернул, увез с собой в Петропавловск, жила у него, на его деньги, благодарная, что вернул, увёз, и тогда простила ему всё на будущее, посвятила себя ему, мучительная и счастливая была та жизнь. Полдня спала, чтобы меньше ждать, украдкой выходила из квартиры, бродила по незнакомому городу на краю света, мечтала о сыне, готовила есть, к приходу Павла иногда пряталась в комнатах, теснилась где-нибудь в темноте, задыхаясь от пыли, смеха, счастья и любви; Павел входил, аукая, искал; шаги – то близко, то далеко, потом всё ближе, ближе, сжимаюсь в комочек, как избалованный ребёнок – свет, Павел; от неожиданности, от любви с отчаянным визгом бросаюсь на него, целую, целую…
В молодости не бывает ничего пошлого – всё первое, всё радостно – жизнь и любовь. Но Павел уже тогда не был молодым. И вот тот день: спряталась в темноте, Павел ищет, аукает, не может найти, голос его далеко и неподвижен; украдкой выбралась, на цыпочках вошла – Павел лежит на диване, заложив руки под голову и аукает, унылое далёкое лицо…
Заплакала, в отчаянии призналась в мечтах о сыне, вышло так, будто старалась удержать, сказала – люблю тебя и всё твоё, отца и мать и сына от тебя.
И помню как страшное – тот взгляд впервые, будто наблюдает, голову склонил к плечу, как птица, как мой журавль с подрезанными крыльями.
Какое страшное насилие: жизнь несла в себе – сына Павлу, внука старику, но вырвала, как деревце, ребёнка из себя: аборт – и искалеченный безжалостно сад.
Но думаю теперь: не я, они, моей рукой, отрезали как ненужную молодую ветвь на истощённом дереве? Может, не они, а жизнь, этот мудрый садовник, водила моей рукой?
Во имя чего? Ведь то была не просто возможность будущего, то был мой сын, сын Павла, внук старику…
То был бы человек.
Но, думаю, может, не суждено ему быть? Всё – Павел, старик – уже воплотилось от другой женщины, жены Павла.
Другое, моё и Валентина, замкнёт незримый круг.
О чём я? Ведь нет человека, сына моего!
Старик встаёт ко мне, что-то говорит, беззвучно двигает губами; красивые глаза Павла смотрят с болью, страшно ему, упадёт на меня.
Руки мои, как чужие, отдельные от меня, обнимают живот, хочу упереть в старика, но руки прикрывают живот.
«Помогите…» – просит старик, с трудом отнимаю руки, подхватываю старика и веду в дом;