облаками, из-под которых с чистого горизонта сияло заходящее солнце и золотило здание, деревья и зелень… Вдруг передо мною вода канала… быстро и с шумным кипением перелилась через край плотины… На месте перелома, перед самым темным жерлом подземного свода, сверкала на солнце яркая, движущаяся полоса, и на этой полосе от быстрого низвержения воды взлетали бесчисленными, разной величины пылинками сияющие капли; одни подымались высоко, другие густо кипели на самом переломе, и все они на взлете и на падении яркими звездочками отделялись от темноты подземного свода, которым поглощалась вся влажная масса; мгновенное их появление, более или менее быстрое, вдруг прекращалось, уступая другому такому же, – и все исчезали вместе с волною, их породившею, во тьме подземелья. Это было для меня чудным, символическим видением.
С своего места, одним взглядом я обнимал движение бесчисленных миров… эти атомические звезды, все, конечно, населенные микроскопическими жителями… совершала каждая, как самобытный мир, свой круг определенный, и каждый из обитателей всех этих минутных миров также совершал свой полный переход от рождения к смерти, – все это мне представлялось
разом, с той высшей точки зрения, вне того тесного пространства, на котором происходило видимое мною движение; я
все мог обозреть
в совокупности одним взглядом… Там все… сливалось для меня воедино: не было ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего; я разом видел начало и конец того, что для них было только последствием, только переходом от начала к концу. Я, так сказать, смотрел на них из вечности, они же смотрели на себя во времени»
80. Должно вознестись над эмпирическою конкретностью, такой разорванной и чуждой, чтоб вся она предстала в единстве взаимопроникновения. В то время как эмпирическое «настоящее» есть неуловимое, несуществующее мгновение, «настоящее» метафизическое есть сама вечность. Так понимал это и Шопенгауэр.
Двоякое возможно также отношение и к страданию. И здесь, быть может, будет уместным высказать, что каждый подлинный художник является хотя бы бессознательным последователем и единомышленником философа художников Шопенгауэра. У Жуковского встречаются такие выражения: благодать страдания, таинство страдания, вдохновение несчастия; «страдание – творец великого»81. И наконец, в удивительном и полном соответствии с определенными страницами у Шопенгауэра Жуковский заносит в свой дневник: «Счастие не цель жизни. Мы соединены состраданием с другими. Их несчастие общее для нас. Мы менее радуемся, нежели печалимся вместе с другими. Несчастие делает другого нам любезнее, почтеннее; он в наших глазах возвысится; чем более страдает и борется, тем любезнее. Мы знаем здесь одно потерянное счастие. Счастие наш предмет; здесь мы имеем только тень предмета»82. Подобное благословение страдания совершенно непонятно эмпирикам, для которых оно есть, напротив, очевиднейшее и несомненное зло. Из этой основной неоднородности проистекает
