и не подлежащие ни физическому, ни психологическому анализу. Ведь сновидение не есть вовсе состояние психологическое, так как мы здесь не имеем «представления» (в смысле Шопенгауэра), – что единственно доступно психологическому рассмотрению. Но сновидение не есть и состояние физическое
73, так как образы его не воспринимаются нами в формах, создающих материю (пространство, время). Мир сновидения есть мир «созерцания», сверхформальное бытие. Жуковский говорит еще об особого рода видениях, составляющих, с его точки зрения, середину между обыкновенными сновидениями (т.е. призраками от нас неотдельными и не имеющими никакой самобытности) и настоящими привидениями (т.е. призраками самобытными и от нас отдельными), именно о предчувствиях, явлениях телепатии и пр. Душа здесь «ограничена и определена в своих действиях. Вот причина, почему и всякое явление (привидений) должно бы нас радовать, как явление друга из земли дальней, как весть желанная, – напротив, при нем мы чувствуем себя в присутствии чего-то нам чужого, с нами разнородного, нам недоступного, имеющего для души нашей такой же холод, какой имеет мертвый труп для осязания. Это взгляд в глубину бездонного, где нет жизни, где ничто не имеет образа, где все неприкосновенно, – такой ужас не есть ли явный знак, что принадлежащее иному миру должно быть нам недоступно, пока мы сами принадлежим здешнему»
74. Шопенгауэр объясняет это так: «Это – неодолимое содрогание, общее всем людям, которое внезапно овладевает ими, когда они случайно сбиваются с пути principium individuationis, т.е. когда закон основания в одной из своих форм, по-видимому, терпит исключение – когда, например, кажется, будто какое-либо действие произошло без причины, или вернулся мертвец, или как-нибудь иначе прошедшее и будущее стало настоящим, или далекое – близким. Необъятный ужас перед такими феноменами объясняется тем, что мы внезапно теряем нить познавательных форм явления»
75.
Собственно, о снах наяву как художественных состояниях Жуковский говорит, например, тогда, когда размышляет о красоте природы. Эти его размышления адекватны его художественным переживаниям; именно, по его мнению, «главная прелесть окружающего есть наша душа, есть то чувство, которое она приносит к святилищу природы»76, «прекрасного в сем свете нет: в него прекрасное с собою мы вносим с нашим бытием, мы лишь в себе его найдем»77. Если сопоставить подобные суждения Жуковского с самими его описаниями природы, обратив внимание как на их общий колорит, так и на отдельные образы, какими он пользуется для своих отождествлений, то станет ясно, что его наслаждения природой суть те же сновидческие переживания: реальные объекты здесь получают сверхэмпирическое бытие (для чего должно преодолеть какие бы то ни было формы реальности).
Частными признаками красоты с этой точки зрения будут, например, чувство неожиданности, которое так легко выбрасывает нас из границ эмпирических связей и которое Жуковский в одном месте
