Теперь группа пробыла у водопада недолго. Сделав несколько снимков, все стали группироваться к проводнику. Облака на небе сгущались, и скоро солнце скрылось за ними, и все посерело, обесцветилось, померкло.
Марфа невольно прижималась к Юре – ее пленил безотчетный страх, какой посещает людей тогда, когда их настигает неподвластная им сила природы. И даже вернувшись к вертолету, Марфа не отпустила руки Мелюхина: она продолжала крепко сжимать ее, готовая с вызовом встретить всякий взгляд Тани. Но Таня уже сидела в кабине вертолета и как будто не видела вызывающего сплетения рук своего мужа и его приятельницы.
Вертолет поднялся над площадкой, взмыл в эфир пространства и направился к бело-серым полосатым наконечникам гор, возвышавшимся над ржаво-изумрудными холмами межгорий.
Вертолет снова начало клонить влево. Теперь уже с заметным напряжением пилот старался выровнять его, но кабина упрямо возвращалась в прежнее положение. Каждый чувствовал то сопротивление, которое встречал двигатель вертолета, надрывно гудевший под ногами. Все шумело, выло, прерывисто вздрагивало. Вдруг раздался громкий треск, будто кто-то бросил в окно камень, и вертолет содрогнулся, словно в испуге. На какое-то время все стихло, и вертолет вроде бы полетел ровнее. Но вот он снова накренился, теперь уже вправо, и на скорости полетел к самым горбатым склонам, еще совсем недавно казавшимся мягким покровом, а теперь представлявшимся твердой плоскостью с выпиравшими из нее острыми зубцами.
Никто не издавал ни звука. Марфа в испуге смотрела на открывавшуюся под ними горную цепь, на горизонт, который качался подобно весам, на лица членов группы, каждое из которых выражало недоумение и страх. И только посмотрев на лицо Тани, Марфа больше не могла смотреть ни на горные хребты, ни на других членов группы, – так изумило ее выражение этого лица.
На нем не было больше теней обреченности и подавленности – оно было ясным, совершенно спокойным, даже счастливым и необыкновенно красивым. Казалось, что-то распахнулось во взгляде девушки, что-то отворилось в ее душе и сердце, и теперь и душа ее, и сердце наполнялись чем-то незримым, питательным, необходимым для нее. При каждом колебании двигателя губы ее вздрагивали – не от напряжения или страха, а от улыбки, которая едва касалась их. При каждом повороте вертолета она не впивалась пальцами в сиденье, как делали это другие, а с непостижимым