– Убери его! – услышала недовольный и раздраженный голос Максима. – Мне не до него! Разве трудно понять, что я устал?
Наташа, прижав сына к молящей о помощи груди, отошла от мужа. Андрейку посадила в детскую кроватку, а сама стала хлопотать на кухне, чтобы покормить Максима. Расставляя сверкающие белизной тарелки и все приборы к ним, спешно раскладывала котлеты по-киевски с картофельным гарниром. Огурцы и помидоры уже были нарезаны и посыпаны свежей зеленью.
Она хотела отвлечься: чуть громче гремела посудой, чуть меньше уделяла внимания изысканности ею приготовленного блюда, но горечь и какая-то необъяснимая боль не покидала её.
Максим был так же хмур и неласков. Теряясь в догадках (хотя чего теряться: он почти всегда был таким), Наташа не находила себе места.
А у Гаврилова было обычное настроение и обычный тон, которым разговаривал только с женой, принятый с первых же дней их семейной жизни с целью воспитания и профилактики женских капризов. Он, Максим, прирос к этому тону, как репей к одежде, не допуская иного, а сам лично служил примером контрастности: спокойный и ласковый голос, окрашенный мягким баритоном в разговоре с посторонними, и железный и холодный, когда переключался на жену.
Сегодня, настроенная после рабочего дня на тепло и ласку и всё для этого предпринимавшая, Наташа недоумевала: с Максимом что-то случилось. Выбрав момент, подошла к нему, положила на плечи руки и прижалась к нему.
– Максимушка, у тебя что-то случилось? Поговори со мной.
Оторвавшись от газеты, он поднял голову и, отряхнув с плеч её хрупкие и нежные руки, удивленно спросил:
– Откуда ты взяла? Ничего не случилось! И что ты ко мне целый вечер вязнешь? Дай почитать! Дай отдохнуть! На работе мотают нервы и дома тоже… Лучше бы вязала.
– У меня руки заняты весь день: работа, а дома стирка, уборка да и кухня на мне.
– Для этого женщины и рождены. – И снова зашелестела газета в его руках.
Наташкино сердце сжалось от невыносимой боли, возвращая её в который раз из светлой и возвышенной мечты к серой и суровой действительности: её Максим в страхе перед «женским каблуком» и воображаемым посягательством на его личность возвел непроницаемую стену. Эта стена действительно с первых же дней их жизни оградила его от того, чем тяготятся многие мужья. Жена была покладиста, не спорила, своих требований не выставляла, жалобы и просьбы слышались редко и никаких тебе капризов! Так и надо! По дому и с ребенком управлялась сама, и он, Максим, имел полную возможность заниматься только делом, как, по его мнению, и полагалось заниматься мужчинам. Однако вместе с тем сквозь эту стену не могли проникнуть и чувства, в которых нуждается нежное живое существо: тепло и соучастие. Наталкиваясь на холод, на полное безразличие, они словно замораживались в Наташе, нежной и впечатлительной от природы и моментально откликающейся на такую же нежность и доброту.
Конец