В тоске душа её сжималась.
И я от страха цепенел,
Зажав дыхание, терпел.
А мама мне в тиши ночи
О душ бессмертии журчит,
О том, как Божий сын Христос
Всем нам спасение принёс,
Во имя нашей жизни вечной
Он принял муки человечьи.
И я, как Он, хотел терпеть,
Прогнать больную круговерть…
Ведь боль моя – для мамы смерть…
И в эту смерть мне как не верить?
Ведь умерла подружка Вера.
В мороз, в метель малютку белокурую
Тащили мы ко мне с температурою.
Я за значок, казалось мне, красивый, красненький,
Для кукол трём своим подружкам, трём сестричкам,
Резал галстуки,
На рынке мамой выменян запас для юбки.
Как Верочка смеялась! Веселилась!
Розовели щёчки, губки.
И хоть потом от мамы мне досталось,
Но всё же с мамой мы решили:
Что за малость
За то,
Чтоб Верочка в конце печальной жизни
Насмеялась!
И как от слёз барак,
От горя не ослеп,
Малютку видя в кружевах
(Обмененных на хлеб)?
Сидела в изголовье
Верочкина мать,
Глаз с дочки не сводила,
Ей галстучную куколку
В гробик положила.
Частицу моего ей положила «я»…
Вина моя! Вина моя…
Всю жизнь не лажу я с собой —
Ложусь с виной… Встаю с виной…
Я плакал от тоски великой,
Но мама предлагала
Обратиться к Лику:
Встань на колена, помолись.
Мы все грешны. На Бога положись…
Однажды Настенька
(Так звали мать покойницы)
Прижав меня, просила успокоиться:
Болела Верочка. Тут нет ничьей вины.
Но грезились мне гроб, проклятые блины…
Я всю картину ясно вижу.
С тех пор я поминанья ненавижу…
В углу барака виделась печальная луна…
В душе звучала Изина струна…
Под этот лунный перезвон
Ко мне спускался сон…
И мамочка со мною засыпала.
Но всё ж потом бесед своих не забывала.
Сквозь сон мне будто напевала:
Ты помнишь, к раю коммунизма плыл весь двор:
И хрюканье, и лай, и птичий хор,
Красавец Изя, Брана, хрюшка Машка,
В траве кузнечик, мелкая букашка,
И дворник злой, смешной беляк-холоп,
И даже таракан, и просто клоп.
Уж коль серьёзно дядю Васю слушать,
То в рай стремятся те,
Кто просто хочет кушать.
Зачем тогда и рай?
Наполнил сыть свою —
Вот и считай,
Что ты в раю.
Но мама, видно, сильно ошибалась,
Когда смеялась.
Хоть я в то время и ребёнком был,
Но много наблюдал
И обо всём по-своему судил.
И хоть болел я,
Труден был мне разговор,
Но мысленно вступал