Чтобы не захлебнуться от ненависти, он подолгу смотрел перед собой и читал стихи, которые всегда любил и многие знал наизусть. В последнее время он всё чаще вспоминал строки неизвестного ему автора, которые словно написаны о нём самом, о таких, как он.
Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.
Помолись за меня на коленях у детской постели,
Лишь с молитвой твоей я уже ничего не боюсь —
Помолись за меня, мы так мало с тобою успели!
Помолись за меня, и я точно вернусь. Я вернусь!
Я вернусь на рассвете по старой знакомой дороге,
И такая кругом будет в мире стоять тишина!
Ты откроешь мне дверь, и обнимемся мы на пороге,
И вот так простоим целый день напролёт, дотемна.
Там, наверное, дома сейчас всё засыпано снегом,
Толстый лёд на реке, но уже дело близко к весне,
Это так далеко – а пока под пылающим небом
Мы идём в никуда, на расплавленной солнцем броне…
Здесь в чужом позабытом краю откровенного ада
Правит наглая смерть, и отбоя нет от воронья.
Здесь молитва твоя – для меня во спасенье награда,
Помолись за меня, я прошу – помолись за меня!..
Под колёсами белою пылью клубится дорога,
И не знаешь, в какой колее притаился фугас.
Помолись за меня, попроси разрешенья у Бога
Мне увидеть тебя и обнять лишь один только раз.
Каждый раз он читал это стихотворение, как мольбу, как молитву, ибо ни одной из них не знал, потому что вырос в семье атеистов, и сам никогда не сталкивался с людьми верующими. Почему он вёл себя так – не понятно: это происходило само-собой. Этого просила его больная, истерзанная душа, которая протестовала против несправедливости, против всего, что происходит вокруг, что происходит с ним самим.
А вокруг город пылал зарницами, и содрогалась от взрывов земля: он чувствовал это всем своим существом, инстинктивно осознавая, что это неправильно, что так быть не должно. Но воронка войны затягивала всё глубже и глубже, давая понять, что ему из неё не выбраться. Она не затихала ни на минуту, обозначая себя грохотом взрывов, пожарами, цепью трассирующих пуль, прошивающий город насквозь. Его первая в жизни война: чужая, ненужная, холодная и равнодушная.
– У войны не женское лицо! – припомнил он знакомые с детства слова. – Не женское… А чьё лицо?… И не лицо это вовсе – звериный оскал… Она всегда рядом… За каждой стеной. За каждым камнем. Готовая в любую минуту кинуться на тебя, сожрать…
И вот настал, наконец, момент выстрела – того единственного, за чертой которого