Миафизиты и Несторий
Сложное переплетение политики, богословия и народных страстей еще отчетливее проявилось в новых спорах, вошедших в историю под именем миафизитских или монофизитских. В них богословское внимание участников сместилось в сторону от отношений Отца и Сына, как в арианстве, или отношения Духа к Троице в целом, как у пневматомахов. Теперь спор шел о том, каким образом во Христе соединяются божественная и человеческая природы, – вопрос, который, к своему несчастью, первым поднял пламенный антиарианин Аполлинарий. За этим богословским спором стояло несколько скрытых мотивов, в которых богословие было тесно сплетено с политикой. После разрушения Иерусалима престолами первенствующих епископов, митрополитов или патриархов, имеющих юрисдикцию над другими епископами, стали в Восточном Средиземноморье два крупных города – Антиохия Сирийская и Александрия. Теперь к ним добавилась новая сила – епископ Константинопольский, первенство которого епископы более древних церквей признавать не желали – особенно после того, как Константинополь присвоил себе гордое звание «нового Рима», и на соборе 381 года, к всеобщему недовольству, этот титул был принят официально. За последующие семьдесят лет три раза три александрийских епископа вносили свой вклад в падение трех епископов Константинополя.[447] Поскольку Иерусалимское епископство чрезвычайно выиграло при Константине и его матери, сделавшись мировым центром паломничества (см. с. 217–218), епископы иерусалимские теперь также стремились занять в церкви положение, соответствующее их званию хранителей величайших христианских святынь. Все четыре города боролись за власть – и одновременно выясняли, как же следует понимать соотношение во Христе божественной и человеческой природы. Кроме того, был еще епископ Римский, все более уверяющийся в своем особом значении преемника Петра (см. с. 315–319), однако постепенно отодвигаемый на обочину греческих богословских дебатов, разворачивающихся в Восточном Средиземноморье.